Вечерний день - Михаил Климман

Через час Владимир Павлович отложил книжку, сделав для себя несколько литературо­ведческих открытий. Не то чтобы он обнаружил что-то, ранее скрытое от бдительных чита­телей и критиков, скорее, наоборот, он пополнил собственное образование за счет текста стихов и комментариев.

Во-первых, выяснилось, что стихотворение «Я встретил вас, и все былое.» напи­сал вовсе не Пушкин, а как раз Федор Иванович. Наверное, это было стыдно, и пушкин­ское «Я помню чудное мгновенье.», бесспорно, чем-то перекликалось с этим тютчевским шедевром, но до этого момента Платонов был уверен и поспорил бы с любым, что «Я встре­тил вас.» написано Александром Сергеевичем.

Второе открытие было также связано с этим стихом. Оказывается, Федору Ивановичу в момент его написания было. шестьдесят семь лет, а предмету его воздыханий Амалии Крюденер. шестьдесят один. Однако такая страсть и любовь жили в этих строках, что, ско­рее всего, потому они и ассоциировались с Пушкиным в сознании Платонова, что казались написанными тридцати-тридцатипятилетним мужчиной и обращены к двадцати-двадцати- пятилетней женщине.

Третье открытие совершенно потрясло Владимира Павловича. Ему, никогда не зани­мавшемуся вплотную биографией Тютчева, знавшему о ней только понаслышке, всегда каза­лось, что в старости у Федора Ивановича была только одна любовь, одна женщина, Елена Денисьева, которую тот звал Еленой Прекрасной. Каково же было изумление Платонова, когда он узнал, что всегда любимый им шедевр:

Все отнял у меня казнящий Бог: Здоровье, силу воли, воздух, сон, Одну тебя при мне оставил он, Чтоб я ему еще молиться мог...

посвящен второй жене Тютчева - Эрнестине. Одного взгляда на дату написания - тысяча восемьсот семьдесят третий год, было достаточно, чтобы понять, что со дня смерти Елены Прекрасной прошло девять лет и при мне оставил он никак не могло быть сказано о мертвой, но Владимир Павлович никогда раньше на дату написания не смотрел.

Четвертое открытие было уже не из области литературы, а связано с религией. Везде прославляемый как истинно религиозный поэт Федор Иванович был религиозен весьма своеобразно. Скорее пантеист, чем христианин, скорее лютеранин, чем приверженец рус­ской церкви, он иногда казался человеком, не испорченным цивилизацией и, несмотря на всю глубину его мысли, воспринимающим мир через запахи, звуки, вкус и прикосновения.

А иногда тем, кем и был в реальной действительности, желчным, вредным стариком (почему-то Платонов был убежден, что поэт страдал геморроем), капризным и себялюби­вым. Но за что-то Бог поцеловал его при рождении, и из уст этого в общем-то неприятного человека исходили слова такой нежности и глубины, что ему прощали всё и все - женщины, дети, современники, потомки.

Владимир Павлович по мере чтения вдруг почувствовал некоторое свое сходство с Тютчевым: кроме поэтического таланта, непрерывных любовных страстей и количества детей (у Федора Ивановича их было около десяти, тут Платонов совсем запутался), очень многое, можно сказать, совпадало.

Возраст, скверный характер, геморрой (не важно, что Владимир Павлович об этом нигде не читал, это ему придумалось, но то, что мы придумали сами, и является зачастую наиболее реальным, в особенности для нас же самих) - эти признаки присущи, конечно, почти всем старикам. Но вот с появлением в его жизни Анастасии все изменилось, и теперь он читал многие тютчевские строки, как будто написал их сам.

О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней... Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, — Помедли, помедли, вечерний день, Продлись, очарованье.

В дверь позвонили, Платонов пошел открывать, читая или даже напевая про себя последнюю строфу:

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность...

О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность.

Впервые за много лет он открыл дверь, даже не взглянув в глазок, в такое настроение привел его Федор Иванович. На пороге стояла его «блаженство и безнадежность». На уста­лом лице Анастасии горели, притягивая к себе, чуть насмешливые глаза:

- Вот, Владимир Павлович, - сказала она, протягивая ему бумагу довольно большого размера, - просили вам передать.

Но это была не бумага, а конверт. Платонов перевернул его и прочитал: «Нюся, этот конверт в случае моей смерти передай Руслану вместе с тетрадкой».

Глава 17

Совсем непросто передать всю гамму чувств, охвативших Владимира Павловича, когда он прочел надпись. Радость от обретения пропавшего, казалось, навсегда конверта смени­лась недоумением: «Как он попал к Анастасии?», затем пришла горечь: «Неужели она, она связана со всеми этими событиями последних дней и приставлена невидимыми Ими, чтобы следить за ним?»

Горечь сменилась отчаянием перед беспроглядной темнотой одиночества, которая, казалось, только-только начала рассеиваться, даже не рассеиваться, а так, чуть светлеть, а теперь сгустилась безвозвратно.

Все эти чувства, к которым примешивались еще и без конца вспыхивающие искры надежды, крупицы сомнений, проблески веры, странным коктейлем завихрились в душе Платонова, и он беспомощно взглянул на Анастасию.

Какой-то человек на улице подошел, - не замечая его состояния, сказала она, - попро­сил передать. Я его спрашиваю, почему он сам не может, а он говорит, что очень торопится. Странно это все.

Она собралась уходить, потом взглянула на просветляющееся прямо на ее глазах лицо Платонова и сказала:

Если хотите кофе, приходите через полчасика, я сейчас душ приму, приду в себя немного и приготовлю.

«Так ведь и инфаркт можно получить.» - подумал Владимир Павлович, глядя вслед соседке. Он стоял на лестничной площадке с неизвестно откуда взявшейся идиотской улыб­кой на лице, хотя Анастасия уже давно ушла и закрыла дверь, ни разу не оглянувшись на него.

Он посмотрел на часы, зафиксировал время, точно отметил тридцать минут и прибавил еще три для вежливости. Потом побежал в ванную, проверить, чисто ли выбрит, потом в комнату к шкафу, решить, что одеть, потом опять в ванную за туалетной водой, потом опять в комнату за «приличными» очками, потом на кухню - посмотреть, на месте ли купленные вчера в перерыве какие-то необыкновенные голландские цукаты и голубой ликер «Кюрасо».

Вкусности оказались на месте, туалетная вода уже во второй раз за сегодняшний день использована по назначению, пропущенной щетины обнаружено не было, а костюм, про­думанный до мелочей - светло-серый свитер, мягкие темно-серые брюки и носки тоже светло-серые, но тоном выше, - приготовленный еще несколько дней назад - смотрелся отлично. Платонов взглянул на часы - до назначенного срока оставалось еще двадцать шесть минут.

Можно было бы попытаться сгонять в киоск за углом, купить Анастасии цветы, но тут возникали две проблемы. Он не знал, какие она любит, а хотелось не ошибиться. По его мне­нию, соседка принадлежала к той породе женщин, которые за любые цветы будут, конечно, признательны, как за знак внимания, но получать такие подарки для них дело привычное. И поразить их можно было только точным попаданием в их вкус или чем-то красивым и необычным одновременно. А хотелось поразить.

Вторая проблема - для выхода на улицу нужно было опять переодеваться, потому что за эти двести метров туда и обратно можно было забрызгать брюки, а времени чистить их уже совсем тогда не останется. Да и в своих талантах разглядеть все пятна и пятнышки грязи и тщательно избавиться от них Владимир Павлович сильно сомневался. Он потому и выбрал мягкие штаны и свитер, что не верил, что сможет хорошо выгладить рубашку и классические брюки.

В общем, надо было куда-то деть минут двадцать пять, и Платонов решил было опять взяться за Тютчева, но неожиданно вспомнил, что у него было какое-то более важное дело, но вот какое?

Он вернулся в коридор, остановился у двери и вспомнил, что когда входил, что-то было у него в руках. А когда вспомнил что - изумился. Он, Владимир Павлович Платонов, полу­чил несомненно важный документ, касающийся бесспорно интересного содержимого его шкатулки, и не только забыл об этом, но и. А куда, собственно, он его дел?

Несколько минут ушло на поиски, и обнаружились бумаги в комнате, под креслом, на которое Владимир Павлович бросил халат и майку, снятые им, чтобы переодеться в «парад­ное». Очевидно, они упали туда, сдвинутые с места волной воздуха, когда Платонов бро­сил на кресло домашнюю одежду. И упали удачно, если бы угол конверта не торчал из-под кресла, найти его можно было бы только в следующую субботу, когда проводилась уборка. Искать бумаги именно под креслом Владимир Павлович начал бы в последнюю очередь.