Протезист - Владимир Авдеев

— Обратите внимание, здесь широко представлена матримониальная тематика. Вот обширный раздел материанства. Здесь — агитация к безбрачию, а это — аргументы христианства, тут — язычество. Так, здесь у нас проповедь аскетизма, тут весь гедонизм. А вот — прославление физкультуры. Это — агитация в пользу науки, а вот это — борьба с сиротством. Тут — космополитизму это — национализм, здесь — почвенничество, в том числе и наше, средиземноморское. А здесь уже разное, — говорил мне человек, занятый любимым делом, легко пробегая по каталогу вертлявыми пальцами.

— Скажите, и давно вы этим занимаетесь?

— Порядочно, лет десять, — отвечал мне он, крайне неживописно поглаживая мясистую переносицу.

— А откуда взялось такое престранное увлечение? Почему было не выбрать привычные марки, монеты, фантики или что-то иное, столь же элементарное.

— Это уже экскурс в тайны моей психологии. Но я отвечу, так как, кроме лозунгов, люблю собирать ни к чему не обязывающие вопросы и ответы на сокровенные темы. Марки — это маленький срез эстетической, политической и экономической жизни общества, монеты — это кое-что о финансах, фантики — об искусстве торговли. Но все вышеперечисленные виды коллекционирования — это собирание прошедшего времени, это собирание свершившихся дел и дат. А лозунги — это амбиции, это — устремления в будущее, это чаяния, убеждения, квинтэссенция рвущейся человеческой сущности. Ни одна марка не способна послать в бой миллионы бойцов. Ни одна, даже самая драгоценная монета, не в силах возродить или обуздать массовый фанатизм. Ни в один фантик не поместится прошлое или будущее нации. Так что, делайте выводы сами. Без ложной скромности скажу, что моя коллекция самая-самая. И ничего подобного в мире нет, потому что за каждым лозунгом, призывом, карикатурой, угрозой, здравицей кроются подчас миллионы человеческих судеб. А вы говорите — марки…

Человек грузно уселся на стул, возложил ногу на ногу, демонстрируя нечищенную обувь, и мечтательно принялся повествовать, явив мне ни с чем не сообразные в его внешности чистые здоровые зубы.

— Примерно десять лет назад я начал читать лекции по политологии в одном престижном гуманитарном заведении и впервые столкнулся на практике с тем эффектом, который производят на людей лозунги… Непередаваемое ощущение рождается в душе каждого лектора, сталкивающегося с преподаванием психоделических дисциплин, а я читал тогда курс «Истории лозунга». Какой там психоанализ! Начинаешь чувствовать себя Наполеоном или Чингиз-Ханом. Ощущаешь, что за считанные часы лекций вторгаешься в самую сердцевину подвижной человеческой воли и веры, лепишь массовое мнение, стоишь у истоков общественной морали, создаешь собственными руками то, что впоследствии облекается в тяжелые одежды проходной фразы: «Принято считать». Я проводил семинары по моделированию диктатуры и демократии. Это непередаваемое ощущение!!! Я занялся позже историей и психологией идеологии и преуспел настолько, что начал внушать страх руководству, и оно вскоре нашло удачный повод избавиться от меня. Компетентность — большой грех в нашем ветхозаветном обществе. И теперь я — вольный собиратель лозунгов! — он хлопнул себя ладонями в грудь и развел руки, обводя меня телеметрическим взглядом.

— У вас есть мечта? — спросил я, неожиданно загрустив.

— Конечно. Подыскать визитную карточку для всей истории рода людского. Да! Чуть не забыл, так вы будете что-нибудь покупать?

— Найдите мне, пожалуйста, что-нибудь тенденциозное, агрессивное, лаконичное и эгоистическое.

Человек немного помялся, придавая своему телу неряшливые позы, неудобные даже для постороннего глаза, высунул длинный язык и принялся вновь волхвовать над огромным кляссером.

— Это не подходит для детской комнаты. Но, если вы и впрямь отважный человек, повесьте это над входом в жилище и вы защитите себя от многих напастей, — и он указал грязным скрюченным пальцем в середину листа кляссера, приглашая меня любоваться своим предложением, будто полотном даровитого живописца:

Принимаю всю мораль на себя

— Чудесно, я покупаю у вас это гениальное творение.

— Тогда благоволите отсчитать тридцать серебреников в неконвертируемой валюте, — лукавил бывший лектор, демонстрируя белоснежную улыбку. Я забрался в свой кошелек из крокодиловой кожи, а человек вынес из своего хранилища свёрнутое красное полотнище с синими буквами. Мне на ресницы попала оппортунистически настроенная моль.

— Успехов! — протянул руку.

— Лозунгов вам! — ответил я, пожав руку и катая по глазу идеологизированную моль (…)

«Мы все, даже дети, являемся моральными философами». Л. Кольберг.

«Язык — величайший деспот; он является вождем того полчища «навязчивых идей», которое выступает в поход против нас. И язык так же, как и мысль, должен стать твоей собственностью».

Я подумал и вспомнил еще нечто, отчего сделалось легче и просторнее.

«Время — это побочный продукт желаний. Чем больше вы желаете, тем больше вам нужно времени».

«Раскаяние очень часто является аффектом, гложущим и связывающим душу; аффектом, который в тот самый момент, когда он указывает необходимость изменения, отнимает силы, нужные для этого».

Чем ты грязнее, тем приятнее отмываться.

Ничто так не сдерживает нашего развития, как наши принципы.

Если бы в мире в один прекрасный день установилась абсолютная справедливость, то мир перестал бы существовать как явление.

Слово «нравственность» всегда возникает там, где один человек стремится обуздать другого и не имеет для этого физических возможностей.

Я не против морали. Просто я всегда хочу точно знать, откуда она рождается и как приходит в мир.

К правде стремятся, как правило, те, кто не умеет обращаться с ложью или воспринимать последнюю как явление эстетического порядка.

Все великие народы выродились из-за недостатка величия в самых элементарных вопросах, чаще всего — связанных с личной жизнью.

Наше счастье — это всего лишь представление о нем (…)

Привкус съеденного каннибала исчез, но появилась резь в желудке, как будто меня насильственно накормили толчеными алмазами. Я помял в руке сверток с лозунгом с такой силой, будто надеялся выдавить сок из этого материализованного

§ 10

неверия, а удовлетворение своей афористической потребности я окончательно канонизировал до уровня физиологического акта.

Мое занимательное двуцветное сине-красное путешествие сквозь язык в поисках драгоценного Слова продолжается.

«Возможность вреда от истины не служит возражением против нее».

Сегодня в красном углу ринга наступательные глаголы, а в синем — оборонительные.

Все сфабрикованные ощущения, однако, моментально растворились, едва я вновь не угодил под автомобиль скорой помощи, который, наверное, с самого утра возил искалеченных на утренней демонстрации. Едкая ругань коснулась ушей, и я посмотрел на себя как бы со стороны, маленькой кляксой затерявшегося меж кордонами скучающих полицейских. Их прозрачные пластиковые забрала и щиты гнали меня прочь из одной толпы в другую. Жуткий запах краски в предвестии листовок со множеством грамматических ошибок заставил меня обернуться на чумазых безумцев с какими-то революционными лицами, подкрашенными румяным исступлением. Меня за что-то агитировали две насекомообразные женщины, страдающие приторными акцентами, но моя высокомерная улыбка и витиеватые речи отогнали их прочь. Бунтари никогда не любили людей с хорошими манерами, ни вчера, ни сегодня. Поперек улицы, будто натянутые на бельевую верёвку, стояли глашатаи, демагоги и поэты, облепленные с головы до ног неряшливыми буквами плакатов, призывающих «За…». Я никак не мог разглядеть, за что именно. Воззрившись на гадкий внешний вид агитаторов и их прокламаций, содержащих максимум язвительных выпадов против всех утопических концепций, я явственно услышал, как заворочались в гробу создатели оных.

При слове «революция» мне всегда видятся грязные нижние юбки, элегантно отороченные свежей кровью.

Я шествовал от одного оратора к другому, внимая каждому в течение одного и того же отрепетированного промежутка времени, необходимого для краткого лингвистического анализа речей. Разогнав шагами живой настил грязных площадных голубей, сопутствующих, кажется, любым человеческим бдениям, убедился в нижеследующем: каждый из крикунов страдал персональным дефектом речи, уродуя определённый звук или букву. Я бодро шел сквозь искалеченный произношениями алфавит, который качался от ветра в такт гроздьям некалиброванных зевак, свисающих с балконов ближайших домов. Каждое растение имеет своего паразита, и каждая буква тоже. Я проворно втянул голову в плечи, боясь лингвистической инфлуэнции от гуляющего на улице сквозняка правдолюбцев. Простудишься — и начнёшь изъясняться как вульгарный бунтарь. А я не бунтарь.