Белый, белый день - Александр Мишарин

Сам старинный особняк больницы (конечно, увенчанный трудно читаемой чугунной доской: "Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством"), являл собой зрелище не для робкого взгляда.

Был он весь почти черный, промокший... Вылезала наружу серая пакля. Лепная штукатурка оставалась лишь около высоких, стрельчатых, сто лет не мытых, идеальной формы русского классицизма благородных окон. Со всех сторон дом или подпирался массивными, тоже уже прогнившими бревнами, или по торцам была свежая кладь наспех сложенных красно-кирпичных подпорок.

"Дворец графа Гендрикова" - уважительно называли это чудище сами работники больницы. Внутри дом был теплым и, по возможности, обихоженнным. Но главное, в нем трудились, помогали и утешали удивительные врачи и сестры.

Поток инфекционных больных после войны еще далеко не стих. Старая больница была буквально заставлена - по всем коридорам, углам, переходам и чуланам старинного графского жилья - койками, кроватями, раскладушками и даже наскоро сбитыми местными плотниками полатями. Они стояли даже в некоторых кабинетах врачей - вплоть до главного. Лысого, усатого, круглого, в пенсне, странного человека, которого отец Павлика, пока еще мог говорить, называл Веничкой...

Во время войны, когда отец был военным комиссаром большого армейского госпиталя, тогда еще худой и кудрявый Веничка работал у него главным инфекционистом.

- Если Веничка скажет: "Хана", значит, так тому и быть! Везите меня к нему, - сказал Павел Илларионович еще каких-нибудь пять дней назад.

- Повторный сыпняк! Шансов никаких! - передавала мать слова Венички, когда Пашка с двоюродным - а практически родным - братом Ростиком стояли на крутом Костомаровском мостике.

Еще утром все трое проходили диспансерную проверку. Их обрили на предмет инфекционных насекомых. Была еще адской температуры баня в недрах той же больницы. Там же они ждали часа два, пока всю их одежду "прожаривали". И, наконец, вернули ее скомканной, с каким-то незнакомым, неприятным запахом. От них самих, вымытых жидким карболовым мылом, пахло, наверное, еще хуже.

Смешно было, как вся одежда топорщилась! Она приобрела другую форму: брюки, например, стали где-то круглыми, а где-то их с трудом можно было разлепить. Куртка как будто стала на два размера меньше...

- Ма! А как же я пойду в таком виде в школу?!

- Пойдешь! - огрызнулась мрачная Анна Георгиевна. - Ничего с тобой не сделается! Пойдешь!

Через минуту, устыдившись своего раздражения, объяснила:

- Через пару часов они сами разгладятся... - Она попыталась улыбнуться. - Зато чувствуешь, какие теплые? Я, надев их, даже согрелась! А то совсем продрогла...

Как можно было продрогнуть в адской жаре "гендриковского" подвала, Павлу было непонятно. Хотя с ним происходило тоже что-то странное. С одной стороны, с него лил пот. А внутри был озноб! Как бы в предчувствии очень близкой беды.

- Что бы ни было... - начала мать низким, строгим голосом, уже сообщив самое тяжелое. - Ты, Ростик, десятилетку окончишь!.. Продадим, наконец, комнату на Сходне... Продадим там всякие шурум-бурум! - Голос матери стал жестким и одновременно почти спокойным. - Что бы ни было, - повторила она, но ты, Ростик, получишь среднее образование. А уж с институтом... Все от тебя будет зависеть.

- А еще пишущую машинку можно продать. Ты сама говорила - она дорого стоит! - попытался внести свою лепту в семейные планы Павлик.

Мать снисходительно посмотрела на него. Неожиданно достала из кармана кожаного пальто, что перешили из отцовского американского плаща, который ему выдали еще на фронте, когда он служил в авиации дальнего действия, пачку папирос "Север" и достаточно умело закурила.

Такого, чтобы отец или мать курили, ни Павлик, ни Ростик припомнить не могли!

- А чем же я тогда на жизнь буду зарабатывать? - тихо, но недобро проговорила Анна Георгиевна. И вдруг вспыхнула - почти гневом: - Нет, ты скажи! Если ты такой умный! Ростик в восьмой перешел - так? Ты еще в третьем. С двойки на тройку переваливаешься! А кто же кормить-одевать вас всех будет, а?! Да еще за учебу платить?! - Она отвернулась к перилам, чтобы не видеть наши испуганные лица.

Ребята стояли, продрогшие, на узком, горбатом мосту. По обеим набережным беспрерывным потоком шли огромные, загруженные чем-то тяжелым, наши и трофейные грузовики.

Хотя ночь еще и не наступила, но было так мрачно! И так безысходно на душе у Пашки, что он закусил губу. И еле-еле смог сдержать слезы от внезапного одиночества. Когда нет сил ему помочь ни у умирающего отца, ни у почерневшей от горя матери, ни, тем более, у еще более испуганного, уткнувшегося в собачий воротник Ростика...

Еще утром, когда они там, в подвале, "прожаривались", когда мать все обещала, что они увидят отца... Павлик об этом не просто мечтал, а надеялся еще и на то, что после этого отец обязательно пойдет на поправку... Ведь так должно было быть! Если бы отец его увидел, он бы, конечно, ожил! Ведь отец его так любил! Да что там говорить, любил - он был частью Павлика. Неотрывной его частью! Которая жила до него и будет жить всегда... Для того, чтобы он снова стал здоровым, Павлик был готов отдать все. Все, даже жизнь! Она что у него - такая уж интересная? Школа да двор. Учиться еще Бог знает сколько! Чуть ли не пятнадцать лет! Это же с ума сойдешь!.. Он недавно на уроке рисования подсчитал - восемь лет еще в школе. Пять лет в институте уже тринадцать. А еще какая-нибудь аспирантура чертова!.. Вот тебе и все пятнадцать!

- А ты в ФЗУ пойдешь! - сказала мать Павлику. Сказала просто. "Без выражения", - как говорила их учительница литературы.

- В ФЗУ? - не понял Павлик. - Как в ФЗУ? Это как наш Сережа? Мартынов?

Мать даже сморщилась, как от мгновенной зубной боли.

- Да нет! То было ФЗУ при заводе Лихачева. Его Стессин по блату туда устроил. Там только после семилетки берут. А есть ФЗУ попроще. Есть даже после пятого класса. Например, пищевое училище... Но туда без блата тоже не попадешь!

Она вдруг выбросила папиросу и заторопилась.

- Ладно! Давайте как-то выбираться с этого моста! Что, мы до ночи тут будем стоять? Мне завтра к отцу в больницу надо обязательно! Клюквенный кисель еще сварить - Веничка советовал.

- А откуда ты клюкву ночью возьмешь? - задал совершенно разумный вопрос Ростик.

- Откуда-откуда? Найду!

Она взяла Павлика за руку, Ростика обняла за плечи, и они втроем грозная сила - пошли на штурм эшелонов. Потом еще полчаса пробирались к станции "Курская". А там до дома уже было два шага. До теплого, родного дома.

Где только не будет их отца.

Нет! Нет! Об этом надо просто запретить себе думать!

- Откуда-откуда! - снова передразнила Ростика Анна Георгиевна, когда они уже миновали набережные и были близки к ярким, почти праздничным огням Курского вокзала. - У соседей найдется... На то они и соседи!

Веничка знал свое дело - отец день ото дня шел на поправку. У него обнаружился зверский аппетит, и Анна Георгиевна - не без тайных слез! продала все старинное серебро. Продала задешево соседке Нюре - жене зав. дровяным складом. (В сороковых годах это была фигура! Саратовский газ - а с ним плиты, конфорки, счетчики - появился у них только через полтора года.)

Отец Павлика выписался из больницы. Павлик с Ростиком смотрели на него и не узнавали. Он был помолодевший, обритый наголо... И такие молодые, горячечные, почти ярко-вишневые глаза! Они их раньше не замечали.

Анна Георгиевна, казалось, сама не узнавала мужа. В первый раз она подумала про себя: "Я же никогда не видела его молодым!"

- Павел Илларионович всегда красавцем был! - авторитетно заявила Мария Никитична, первая гостья в их доме после возвращения отца.

Он рассмеялся на ее слова. Молодо и как-то стеснительно... Павлик заметил чуть настороженный взгляд матери. Сначала на отца, потом - на Марию Никитичну!

Только через многие годы - когда уже ни отца, ни Марии Никитичны давно не стало - мать сама призналась П.П., что ее главная подруга давным-давно еще до своего замужества - была влюблена в Павликова отца. И призналась еще, что Мария Никитична досталась ей "в приданое" вместе с Павлом Илларионовичем. Он еще с гражданской дружил с мужем Марии Никитичны, репрессированным в тридцать седьмом году.

- Ох, и красавец мужик был этот Озеров! Настоящий волжский богатырь! Синеглазый, широкоплечий, с копной русых вьющихся волос... А улыбка! Во все тридцать два зуба!.. Весельчак! Балагур...

Нет, никак не мог представить себе П.П. - в свои тогдашние почти тридцать - как этот "балагур" мог быть сначала начальником ОГПУ в Самарской области, а потом первым секретарем Средне-Волжского крайкома ВКП(б)!

Когда и отчего ему было веселиться?!

- Андрюша, их сын, был весь в него! Ему так шла лётная курсантская форма! Он ведь был летчиком-истребителем. Погиб так рано. Над Москвой! В сорок первом.

- А что же отец? - задал тогда нелепый вопрос Павел.

- Ну как тебе сказать... - Анна Георгиевна видела, что он уже засыпает.