Форварды покидают поле - Халемский Наум Абрамович

Потом Зина рассказывала, как ее отряд ходил в Триполье, где от рук зеленовцев погибли киевские комсомольцы. Мне всегда казалось, что будь я среди тех ребят, бандитам бы несдобровать. А иногда приходили другие мысли: хорошо бы погибнуть такой смертью, тогда и обо мне будут рассказывать, как о герое. Но нет, если говорить начистоту, погибать мне все-таки не хотелось. Можно ли совершить подвиг и остаться в живых? Нельзя, наверное. Раз человек так много думает о себе, о том, как сохранить свою драгоценную жизнь, героя из него не выйдет. И вообще волна несет меня не к тому берегу. Вот, например, Зина. Она любит скрипку, собирается учиться, увлечена юными ленинцами, походами, «Синей блузой». Отец, мать, дядя Мирон, Андрей Васильевич Головня, мой брат Толя, даже младший, Мишка,— все они к чему-то стремятся, а я слоняюсь по земле и не знаю, чего хочу. Нет, правда. Плетусь, точно подбитый форвард.

— Ты о чем думаешь? — опрашивает Зина.

— Думать не в моем характере, пусть кони думают,— выпалил я.

— Тебе всегда хочется выглядеть хуже, чем ты есть на самом деле,— укоризненно говорит она. — Прости, но тебе кажется, будто грубость украшает мальчиков.

Пытаюсь возразить, но она отмахивается, словно от назойливой мухи, и продолжает:

— Одна девчонка из нашей школы,— не хочу называть ее имени,— правильно тебя охарактеризовала... У Радецкого, говорит она, два лица: одно лицо непутевого драчуна, грубого и разболтанного мальчишки, а второе лицо— робкого и разумного парня. Кто же в нем победит? А я думаю, что ты просто надеваешь на себя маску.

— Кто это сказал, Зина?

— Не все ли равно! Важно, что это правда. Ох,— вдруг всполошилась она,— уже, наверное, очень поздно!

Я попрощался с Зиной у ее ворот и снова остался один со своими мыслями и заботами. Бежать на Демиевку к дяде Мирону было поздно, там уже давно все спят, а возвращаться домой без денег, не выполнив просьбы отца, просто невозможно.

Расставшись с Зиной, я словно спустился с облаков на грешную землю. Что сказать старику?

На Черноярской тихо, как на кладбище. Редко попадаются освещенные окна. Улица спит. У ворот нашего дома слышу звонкий смех Княжны. Она провожает кожаного гостя: у него брюки, куртка, сапоги и даже фуражка из кожи. Княжна слегка пьяна, но меня узнает сразу же.

— Вот еще один гуляка, нашего полку прибыло! Где ты, малыш, шлялся? —и она, хохоча, пытается обнять меня.

От Княжны разит дешевыми духами и водкой. Она охотно даст взаймы десятку, ведь сегодня она при деньгах. Но я молчу — знаю, каким образом она зарабатывает.

До чего противен этот кожаный тип! За деньги покупает он Люськину любовь. Люська очень красивая, самая красивая на Черноярской, ей еще нет семнадцати лет, а она уже все-все знает, даже больше меня. Юбку Княжна носит узкую и такую короткую, что просто глаз не оторвешь от ее голых коленок, а прозрачная блузка вот-вот лопнет под напором тугих грудей. На пляже все парни пялят на нее глаза. Люська иногда такое говорит, просто ужас. Она поклялась сделать из меня мужчину. Интересно, как это она будет делать из меня мужчину, черт возьми!

— Не уходи, голубок мой,— воркует она.

Я отмахнулся и пошел к своему дому.

Два черных силуэта шагнули мне навстречу.

— Где ты ходишь, фраер несчастный? — сказал один голосом Степки.

— А ты чего здесь торчишь ночью?

— Мы ждем его не дождемся, а он еще опрашивает, отчего да почему.

— Деньги принес? — спросил Саня.

— Деньги? Ни черта не достал.— Я почему-то принялся выворачивать карманы.

— Сухой, я ведь сказал — пижон придет сухой.— Степка вынул из-за пазухи десять рублей. Он всегда носил деньги под рубашкой, так как брюки ему шили без карманов. Я вздохнул с облегчением и на радостях чистосердечно признался, где провел вечер. И как мы слушали «Персидский базар», и как бродили по парку — все рассказал.

— Нас на бабу променял,— попрекнул Точильщик.

Саня молчал. Он просто завидовал мне. Ведь у него была уже «любовь» с одной укротительницей львов, они будто даже целовались за кулисами. Мы присели на лестнице, никому не хотелось идти домой. Я вспомнил о приглашении Зины в клуб металлистов.

— Мне там делать нечего, факт,— отмахнулся Степан.

— Шаляпин будет там выступать,—соврал я первое, что пришло на ум.

— Шаляпин? — удивился Точильщик.— Тогда дело другое...

Но Санька все испортил:

— Вовка, не трави. Шаляпин давно рванул за границу. Он в Америке или во Франции.

— Вчера приехал московским поездом,— тут же нашелся я.

— Тогда твоя Зина вряд ли достанет контрамарки. Да разве Шаляпин будет петь в клубе — мало для него театров?

Ох, уж этот мне Санька! Говоришь ему вполне авторитетно, а он бубнит свое. Ну ладно, сама жизнь ему докажет. Хм... Ничего она ему не докажет! Но ведь я уже говорил: стоит мне выдумать любую историю, я сам начинаю в нее верить.

ПОСЛЕДНИЙ БАЛ

Тысячу раз ругал я себя за болтливость. Ну, зачем было рассказывать о приглашении Зины?

Теперь житья нет; «Пойдем да пойдем!» Степка говорит: «Слабо тебе нас повести».

Степка малообразованный тип и всегда скажет что-нибудь невпопад. Поведи его к Зине — он уморит ее своим «фактом». Точильщик значительно выигрывает, когда молчит. Вот если запоет — дело другое.

Зину Точильщик уже однажды видел. Ужасно нахально пожирал ее глазами, быстро застегнул ворот рубашки, поправил пояс, вмиг подтянулся, точно Зина собиралась устроить строевой смотр.

Когда я думаю о Степке, он тут как тут. Вот и сейчас явился ни свет ни заря. Делаю вид, будто ужасно хочу спать, разговариваю с ним, не открывая глаз.

— Раз мы решили срываться, так давай хоть сегодня подработаем,— дышит он мне в ухо.

— Лучше завтра,— жалобно говорю я.

— Рахит несчастный! — бесится Точильщик.— Забыл, какой сегодня день?

Сон все еще держит меня в своих объятиях. Еще минутку бы соснуть. Степка наконец умолк, слава богу. Какая-то проклятая муха устроилась у меня на лице, щекочет ноздри, ухо. Всю жизнь человеку мешает какая-нибудь назойливая муха! Спать невозможно. Открываю глаза, и Степка, с соломинкой в руке, делает испуганное движение назад.

— О кат проклятый! — взревел я. Степка хохочет.

Встал — и сразу захотелось есть. А когда сосет под ложечкой, все остальные дела и желания отступают. Но Степка умеет отгадывать чужие мысли.

— Ты хочешь жрать, я вижу. Подработаем, и я куплю хлеба.

— Только хлеба? — опрашиваю разочарованно.

— Вот чудак. А долг Седому Матросу кто отдаст?

— Какой долг?

— Десятку для тебя дал Матрос. Он, правда, не требовал возврата, а сказал, что ты ему поможешь в одном деле.

— Ни в каких его делах я не помощник. Зачем ты брал у него?

— У кого же взять? Да еще ночью. Чего ты сдрейфил? Подработаем и отдадим ему эту десятку. А если нет, мы ведь все равно на днях...— и Степка так свистнул, что воробьи в испуге взлетели с перил балкона.

— До игры с «Гарибальдийцем» я никуда не поеду.

— Но матч будет недели через две, не раньше,— сам капитан сказал.

Я вмиг умылся, натянул брюки, рубашку. Сестренка попыталась было напоить нас чаем, но я уже был во власти наших планов и взвалил точилку на плечи.

— Если добре подработаем, купим твоей мамке подарок. Мой батя сказал, тоже к вам придет.

Мне впервые захотелось обнять друга. Всегда, почти всегда ему первому приходят в голову разумные мысли!

Базар гудел, как улей.

— Вот свежие баранки, свежие баранки!

— Пирожки с печенкой, гривенник пара!

— Медовики! Только у нас! Со скидкой!

В булочных ларях работы было хоть отбавляй. Степка едва успевал точить. Я сбегал за колбасой, французской булкой и на свой риск купил еще бутылку «Фиалки».

Бросив взгляд на покупки, Степка сказал:

— У тебя размах акулы капитализма, факт.

Спокойно поесть мне не дали. Неожиданно подошел Седой Матрос и, сунув руки в карманы широкого клеша, повелительно сказал:

— Тарзан, завтра вечером в половине десятого жди меня на углу Совской и Кузнечной.