Гори, гори ясно! - Ольга Петрова

День оказался богат на события.

Когда солнце начало клониться к горизонту, ласточки стали летать ниже, а кузнечики принялись настраиваться к вечернему концерту, стена очередной ямы, которую копали ребята, вдруг поползла вниз. Широкий пласт земли обрушился прямо на копателей, обнажив кусок каменной кладки. Парни завопили так, что я в ужасе примчалась к ним, решив, что произошел несчастный случай. А они стояли в раскопе, по колени засыпанные землей, и руками расчищали открывшиеся камни.

— Гляди, здесь знаки выбиты! — воскликнул Макс, копнув лопатой поглубже, и обнаружив широкую балку, на которой из-под слоя грязи проступали какие-то изображения. Костя бросил лопату и кинулся в лагерь. Тем временем Макс принялся углублять яму вдоль балки.

— Костян, гляди, под ней бревна какие-то.

— Стоп! — скомандовал вернувшийся с телефоном Костя. — Я должен все сфотографировать.

Он забегал вокруг раскопа, делая бессчетное количество кадров, потом прыгнул в яму и продолжил щелкать там. Особенно тщательно он запечатлел символы, выбитые на каменной балке.

— Костя, объясни, что это? — взмолилась я.

— Вы не поняли? — хрипло отозвался он, глядя в объектив. — Это и есть вход в курган. Мы у цели.

— А что это за символы?

Костя наконец отложил фотоаппарат в сторону и посмотрел на меня безумно горящими глазами. Сделал несколько глубоких вздохов, чтобы успокоиться, присел на корточки и вгляделся повнимательнее.

— Я вижу круг, квадрат, треугольник, и голову птицы, — заявил Макс.

— А я вижу…, — хрипло проговорил Костя, обводя пальцем очертания символов на камне. — Громовое колесо Перуна, квадрат Сварога, триквестр, и — да — голову птицы. Хищной птицы, судя по крючковатому клюву.

— И что же все это значит? — осторожно спросила я.

— Не знаю. — Костя принялся вылезать из ямы. — Но непременно выясню. Сегодня же.

— А вы Варьку на вечер позвали, — напомнила я, и добавила, — И я пригласила того… художника.

— Точно! Надо прикрыть раскоп. И запомните: про находку — никому не слова.

Парни тщательно накрыли яму брезентом и собрали инструменты, чтобы не привлекать внимания. Костя, даже не поужинав, полез в телефон, искать в интернете информацию о найденных изображениях, а мы с Максом принялись готовиться к приходу гостей, которые, хоть и званые, оказались весьма некстати.

Даниил и Варвара явились в сумерках. Варька, как Красная Шапочка, принесла корзинку пирожков, а Даня — какое-то диковинное варенье.

— Надеюсь, не из волчьих ягод? — спросила я, с подозрением принюхиваясь к темной массе в запыленной банке.

— П-по моему это ежевика, — неуверенно предположил художник.

Мы с Костей так и не решились попробовать, зато Макс умял почти полбанки.

Естественно, дружных посиделок у костра не получилось: Костя сидел в телефоне, параллельно поглощая пирожки, отвечал невпопад и уже через полчаса полез в палатку записывать сегодняшние достижения, к огромному разочарованию Варвары. Она еще немного поскучала в нашем обществе и засобиралась домой. Макс вызвался ее проводить и получил милостивое разрешение. Художник же уходить никуда не собирался, сидел у костра и мечтательно смотрел на закат.

— Как красиво, — сказала я, больше для того, чтобы разбавить затянувшееся молчание.

— Да, — мечтательно подтвердил Даня. — Будто на бледно-голубой холст нерадивый подмастерье опрокинул банки с розовой, оранжевой и синей краской, попытался стереть, да так и оставил.

— Говоришь, как настоящий художник, — улыбнулась я.

Парень немедленно смутился и принялся усиленно протирать очки. Пришлось снова искать тему для беседы.

— Как тебе Заречье?

— Захолустненько, — пожал плечами он. — Интересно, как здесь было лет этак двадцать назад?

— Совсем по-другому, — оживилась я. — Ферма работала, стада паслись, поля колосились. В каждом дворе свое хозяйство было. Работы для всех хватало, а по выходным в клубе — кино и танцы. Хотя…Это я скорее мамины воспоминания рассказываю. Ее рассказы о деревенской жизни для меня всегда лучше всяких сказок были. О том, как праздники отмечали — на Рождество колядовали, на Пасху игры и гуляния устраивали, яйцами объедались до больных животов. Свадьбу гуляли — так всей деревней, несколько дней. А праздник Ивана Купалы даже я помню — всю ночь костры жгли, парни и девушки через них прыгали, хороводы водили, песни пели.

— П-по твоим рассказам здесь просто райская жизнь была, — недоверчиво пробормотал Даня.

— Нет, конечно, трудностей хватало. В школу за пять километров ходили, а по весеннему полноводью на плотах переправлялись. Зимой волки в окна заглядывали, скотину и собак резали. И все равно, я заслушивалась и думала — какими они были, те люди? Искренними, наивными, простыми, сильными. Все друг друга знали, и все про всех знали. Зато и радость и горе делили на всех. Любили и ненавидели от души.

— Да уж, — насупился Даня. — Ненавидели, так от души. И проклинали тоже.

— Ты про деда? — осторожно спросила я.

Парень ссутулился, поковырял палкой в кострище, вздохнул, и неохотно принялся рассказывать.

— Мой дед был кузнецом. И не просто кузнецом, а потомственным кузнецом, то есть это ремесло передавалось в нашей семье от отца к сыну испокон веков, как и имена Яков и Андрей.

— Так получается, твой отец эту традицию нарушил?

— Не просто нарушил, а п-прервал, — уточнил художник. — Наотрез отказался перенимать дедовское ремесло — это раз, сына, то есть меня, назвал Даниилом — это два.

— А почему так получилось?

— Да кому были нужны кузнецы в те годы? Лошадей в деревне почти не осталось, полная механизация, за хозяйственной утварью теперь шли не в кузницу, а в магазин. Никаких перспектив. Вот отец и решил уехать в город и выучиться на инженера. Дед в сердцах заявил, что больше его видеть не желает, и ноги его чтобы в Заречье не было. А когда узнал, что внука назвали не родовым именем, так и вовсе с отцом общаться перестал. Отец, честно говоря, и сам не рвался сюда. Рассказывал, что, как колхоз развалился, все разворовали, а мужики спились один за другим. Так что меня деревенская жизнь никогда не прельщала. Я из центра города-то редко выезжал до последнего времени — только на пленэры для курсовых работ, пока в художке учился.