Дремучие двери (Том 2) - Юлия Иванова

СЛОВО АХА В ЗАЩИТУ ИОСИФА:

"Империя зла"... "Тюрьма народов"... "Безбожное общество"... Всё это - обычная сатанинская ложь и подмена, ибо, повторяю, не может царство тьмы приносить плоды добрые, иначе оно рухнет. Церковь не имеет права спасать насильно за волосы и спасает только "своих", тех, кто верит строго так, как велит данная конфессия, или добровольно приходит в храм за помощью. Кесарь же должен не только спасать каждого тонущего подданного независимо от веры, но и не позволять ему в шторм лезть в море, отвести для купания безопасные места, специальную купальню для детей и женщин. И вообще, чем меньше количество утопших за годы правления данного кесаря, тем угоднее такой кесарь Творцу, желающему "всем спастися и в разум Истины прийти". Задача кесаря - установить максимально пригодный для переплывающих житейское море строй. Искушения, падения, травмы и связанное с ними порой очищающее состояние катарсиса - не дело кесаря. Угодное Богу государство позволяет примирить Богово с кесаревым и не отдать то и другое князю тьмы. Всемирную революцию может осуществить и осуществит в конце концов Сам Господь; кесарю же стремиться "отменить тьму" во вселенском масштабе утопия, гордыня, если не сказать "безумие". Ибо насильственное "спасение всех" противоречит Божьему Замыслу о свободе выбора и избранничестве, об отделении "овец от козлищ" в конце времен... Советская Антивампирия просуществовала семьдесят лет, и это уже чудо, связанное с предназначением Иосифа и Божьим промыслом об очищении Руси и веры православной от фарисейства: "Приближаются ко Мне люди сии устами своими и чтут Меня языком; сердце же их далеко отстоит от Меня; Но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим." /Мф. 15-8, 9/ "... Он начал говорить сперва ученикам Своим: берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие". /Лк. 12, 1/ Отказавшись от троцкистской идеи Всемирной революции и став великим государственником Антивампирии, Иосиф продемонстрировал осознанное или неосознанное понимание Замысла и послушание ему. Что невозможно смертному стать превыше Бога и объявить себя спасителем мира, победив на земле дьявола до конца времён. Можно лишь оградить от него вверенных ему Небом подданных путём создания Антивампирии соответственно повелению Творца: "Выйди от неё, народ Мой..." Тьму нельзя ликвидировать, это свершит Господь в конце времён - но ей можно противостоять! Можно и нужно. Указатели "верного курса" Евангельские заповеди, соответствие Замыслу, духовно-нравственная цензура, защита от лжепастырей и "вождей слепых", закон Неба - "все за одного, один за всех"... И так вместе пройти тьму "лежащего во зле мира". Во главе с пастырем, если он служит Творцу. Явно или тайно. Иосиф, кесарь-пастырь огромного многонационального государства, таковым и предстанет перед Судом. Заставил он детей Божьих служить своим амбициям или амбиции эти были направлены на то, чтобы, получив власть, употребить ее и всю жизнь свою до последнего вздоха на спасение своего народа, не только для Иерусалима земного, но и Небесного? Угодное Богу государство должно обеспечить каждому своему сыну возможности для раскрытия в нём Замысла и Образа Творца во имя спасения в Доме Отца: Объединённого Любовью Царства Будущего века. Ибо смысл истории богочеловечества - возвращение измученного страданиями на чужбине блудного сына, прощённого и воскрешённого любовью Творца, в Дом Отчий.

* * *

Произошло всё одновременно обыденно и чудесно. В соседнем с Лужиным поселковом магазине "выбросили" гречку, и Иоанну снарядили на машине взять пару мешков. Парень, который помог ей погрузить мешки, от вознаграждения отказался, а сказал, что специально пришёл к магазину поймать попутку, чтоб отвезти домой батюшку, который соборовал его больную бабку, а до храма километра три и дождик капает. Батюшка - отец Тихон из местной церкви, куда лужинские обитатели ходили по воскресеньям причащаться, про которого рассказывали, что он "великий постник", ест только овощи, фрукты да иногда кашу без масла. Седенький, голубоглазый, с детски-старческой беззубой улыбкой. - А, Иоанна, вот кого Господь послал... Ну давай, давай, вези... Было удивительно, что батюшка знал её имя - в храме они никогда не общались. Впрочем, кто-то из лужинцев мог позвать её по имени, имя редкое. - Ты почему не причащаешься, Иоанна? Ваши все причащаются, а ты - никогда? Иль шибко нагрешила?.. А может, некрещёная? Он спросил с таким искренним участием и даже волнением, что она сама заволновалась и поспешила уверить, что нет, ничего такого, просто ещё не решила, сможет ли изменить жизнь. Да, она верит в Бога, да, она сознаёт, что больна и что в таком греховном состоянии её душа погибает, но надо подготовиться, решиться... - А кто сказал, что у тебя есть время? Разве ты знаешь свой час? По спине пробежал холодок. Увидала в зеркале выцветшие голубые жалостливые глаза батюшки. - Ни разу не причащалась... А тебе, матушка, поди за сорок? Это что такое. Царица Небесная? Господь принял мученическую смерть, чтоб мы исцелились. Он тебя любит, ждёт, а ты отвергаешь... - Да не отвергаю я... Батюшка едва не плакал. И Иоанна вместе с ним. - Вот тут перечень грехов перед исповедью. Читай, потом вернёшь. Сверь, что на совести... С самого детства вспомни... Вспоминай и пиши в тетрадочку. Всё пиши, не бойся, мы потом всё сожжём. Для Бога пиши... В воскресенье праздник, ваши в Лавру, сказывали, едут, а ты ко мне приходи. Пораньше, чтоб на исповедь поспеть. Пост соблюдаешь? - Когда как, батюшка. - Соблюдай. Ни есть, ни пить после полуночи. Канон прочти покаянный, молитвы к причащению. И ко мне... Небось, и младенцев убивала во чреве? Иоанна кивнула в смятении. - Так ты убийца, матушка. Убийца и блудница, ибо в браке церковном не состоишь. С такими-то грехами по земле ходить! Ты вон на машине ездишь, всякое может случиться... - Я приду, батюшка. Иоанна наклонила голову. Отец Тихон благословил её и засеменил к церковным воротам. В руке осталось ощущение его крепкого быстрого пожатия - сколько раз потом, подходя под благословение иногда к совсем незнакомым священникам, она ощутит это пожатие - тайный знак. Неканонический, послабление для немощных. Верь, надейся, держись - мы все вместе... И с нами Бог. Наверное, не страх, а именно это ободряющее неканоническое пожатие, от которого вдруг перехватило в горле, решило всё. Не убедительные проповеди отца Киприана, не блестящие построения Соловьёва и Флоренского, не увещевания Вари, а именно этот тайный знак. Пароль сухих старческих пальцев. Разумеется, она никому не расскажет, куда собирается в воскресенье. Так же чудом окажется в ящике стола её мансарды школьная тетрадка в линеечку, почти нетронутая, лишь на первой странице старое расписание поездов, которое Иоанна выдрала. И стала тетрадь как новенькая, с розовой промокашкой, и опять о чём-то таинственно напоминала. О детстве, когда верующая пионерка Яна Синегина поклялась Богу Ксении, Который чудесно спас её от страшной грозы, стать хорошей в своей самой лучшей в мире стране, которая только что победила фашистов и собиралась и дальше строить Светлое будущее коммунизма. Отлично учиться, добросовестно выполнять порученную работу, уважать старших, помогать слабым, не лгать, не красть, не гордиться перед товарищами, выручать попавшего в беду друга. Делиться последним и трудиться не ради выгоды, а ради людей и этого самого светлого будущего. Не копить денег и вещей... И, если понадобится, отдать жизнь за это будущее, за светлые идеалы, за свою страну и за народ. И Бог, и страна требовали от неё, в основном, одного и того же, - не было в её детском сознании никакого противоречия, кроме нелепого, иногда доходящего до неё утверждения, что Бога нет. Но взрослые всё время поминали именно Бога, существовали церкви и вообще в послевоенные годы стали появляться фильмы, вроде "Золушки", где у Золушки была крёстная. И где в финале звучало: "Когда-нибудь спросят: а что вы, собственно можете предъявить? И тогда никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу большой, а сердце справедливым". И совершенно ясно, что здесь имелось в виду. Яна-маленькая знала, что когда она замечательно проживёт жизнь во имя счастья людей и светлого будущего, которое смутно представлялось ей в виде сияющей снежной вершины, когда она станет старой и умрёт (прежде эта мысль представлялась чудовищной, невероятной и несправедливой), - верующая Яна знала, что когда её, как бабу Ксению, зароют в землю и оставят совсем одну, и никто, ни мама, ни друзья, ни товарищ Сталин ей не сможет помочь тогда прилетит Он, Бог, Всемогущий Волшебник с ясными добрыми глазами, подарит, как Дюймовочке из сказки, крылья, подаст руку, и они улетят в чудесную сказочную страну, где всегда лето, где живут только хорошие и добрые, где всем хорошо. И так будет всегда. Страна эта где-то высоко на небе, может быть, за этими самыми "сияющими вершинами". И коммунизм, и Царство Небесное Яна представляла себе примерно одинаково. Вечный сад, счастливые люди с крыльями, и всем хорошо, потому что все хорошие. Только не могла понять, как в светлом будущем всем может быть хорошо, если они будут по-прежнему болеть и умирать? Нет, так не может, не должно быть! Должен быть обязательно Бог, любящий, могущественный и справедливый. Который заберёт всех из ямы и спасёт, когда уже никто-никто не сможет помочь. Бог - нечто завершающее, окончательное, та самая итоговая справедливость, без которой всё мироздание в её детских глазах разваливалось и не имело смысла. Товарищ Сталин - здесь. Бог - там. И когда говорят взрослые, что Бога нет, имеется в виду "здесь". Всё в её мироощущении тогда гармонично заняло свои места. И теперь, оставив позади большую часть жизни, уже "возвращаясь с ярмарки", она вновь сидела над школьной тетрадкой с розовой промокашкой, чтобы переворошить память, переоценить заново и беспощадно отсечь всё, что будет "чернеть внутри" и не даст взлететь душе, когда наступит её час. И посмотреть подобно монаху из вариной притчи, что же останется после этой перетряски? Когда отсеется всё червивое, растает всё лживое и призрачное, сгорит всё темное и злое... Что останется настоящего? Что такое будет она, Иоанна, когда настанет время взлететь?.. Она поняла, наконец, смысл исповеди и причастия, и ужаснулась себе. Яна-маленькая, верующая пионерка, знала, что нельзя капризничать, хулиганить, лениться, предавать, воровать, лгать, обижать, зазнаваться, жадничать. Что надо любить товарищей, свою Родину, и быть готовой ради них на любой подвиг. Она выросла на советских фильмах, книгах и песнях, которые учили, что "всегда надёжный друг в беде протянет руку", "мне в холодной землянке тепло от моей негасимой любви", "ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь и поэтому знаю, со мной ничего не случится"... Она пела про "священную войну", про "часовых Родины" и "не было большего долга, чем выполнить волю твою". И "Где найдёшь страну на свете, краше Родины моей?" и "Страна встаёт со славою на встречу дня", и "Во имя счастья и свободы летите, голуби, вперёд", и "Дивлюсь я на небо"... И сейчас, перетряхивая детство и юность, она пришла к выводу, что это было христианское воспитание, во всяком случае, внешне оно нисколько не противоречило христианской этике. За исключением разве что стихов Багрицкого "Смерть пионерки", которые ей уже тогда показались глупыми и кощунственными и она не стала их учить. Да её никто и не заставлял. Иоанну потрясло, что она так хорошо это помнит, все свои детские грехи, подростковые, юношеские - абсолютно все! До мельчайших подробностей. В отличие от других событий, уже порядком стёртых в памяти. Всё, что делала плохого верующая пионерка Яна, осуждалось одновременно в обеих инстанциях. Во всяком случае, было два определяющих всё фундамента: молитва "Отче наш", которую она выучила в ту страшную грозу в эвакуации, и клятва на Красной площади: "Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином моей социалистической Родины"... Она писала, писала в мансарде лужинской дачи. Всё мельче, боясь, что не хватит тетрадки, а память выискивала всё новые чёрные крупицы прошлого, будто мышиный помёт в горсти зёрен, отбирала, просеивала всю жизнь. Бегал по школьной тетрадке, не успевая за "грехами", подаренный Денисом "Паркер". Как, оказывается, умела безошибочно отделять память зёрна от плевел! Всё, что отлучало от Бога, от Жизни. Всё меньше оставалось зёрен сплошная чёрная груда ядовитого мусора, а она всё вспоминала... Если действительно даровано нам Небом такое чудо - всё это зло, посеянное тобой в мире, сжечь, вычеркнуть, если не из бытия /хотя Богу возможно всё/, то хотя бы из собственной судьбы, - как можно продолжать таскать с собой все эти улики прошлых преступлений? "Не казаться, а быть"... Да, что-то сломалось именно после знакомства с Денисом, истории с Лёнечкой, переезда в Москву, что-то рухнуло. Окружающие стали для неё вроде собственности. Играет, пока не надоест. Или деловые знакомства. Только брать, брать... Тщетно силилась Иоанна отыскать хоть какие-то свои добрые дела - их просто не было! На память приходило лишь нечто смехотворное вроде мелочи нищему или кому-нибудь десятки в долг до получки. Да, она помнила всё. Но верила ли прежней детской верой в Того, Кто в её последний страшный час, как тогда в грозу, протянет всесильную Руку помощи, вырвет из могильной тьмы и спасёт? Обычно под верой понимают "уверенность", а это скорее - духовно-нравственный выбор, упование, страстное желание бытия Божия. Из-за страха собственного небытия. Или выбор разума, вычислившего божественное устройство мира, или выбор души духовно-нравственный. И, наконец, выбор сердца - жажда любви Творца, томление по Нему. Иногда эти моменты совпадают. Вера - это не уверенность в бытии Божьем, иначе мы бы двигали горы! Это - желание, жажда поверить, подвижка навстречу. Будь, Господи! Будь таким, как написано в Евангелии. Владыка Мира, спаянного Светом и Любовью. И во веки веков. Выбор Христа это выбор Его учения. Его концепции мира. Больший служит, а не большему служат, т.е. я пришёл в мир послужить замыслу, а не чтоб мне служили именно в этом смысл земной жизни христианина. "Милости хочу, а не жертвы". Советские подвижники шли Его путём, не ведая того. В то время как "ведающие" ждали награды. "Товарищи" отдавали жизнь "за други своя", за счастье грядущих поколений просто по велению сердца, совершенно бескорыстно. Иоанна прошла стадию детского страха, духовно-нравственного выбора и выбора разумного, рационального. Сейчас она пришла в Церковь, к церковным таинствам. Вопрос не стоял для верующей советской гражданки Иоанны Синегиной, верит ли она в Бога, речь шла о доверии к Церкви, именно доверии. Вот где требовался большой подвиг, подвижка с её стороны - прежде всего понять, разобраться в смысле церковных богослужений, таинств, праздников, постов. Она поняла, что до сих пор Бог и Церковь не были связаны в её сознании несмотря на все усилия лужинцев. Отцу Тихону она почему-то поверила целиком и сразу. "Я зло и тьма, признавалась тетрадке Иоанна, - Но мне почему-то не страшно. Я больна и безумна, я это понимаю умом. Я умираю и не чувствую боли, я никого не люблю, даже себя..." О Гане она ничего не написала. О Гане, принадлежащем Ему. Она наконец осознала, что пришла "во врачебницу", с этой детской тетрадкой с чёрными от грехов страницами, во врачебницу, куда заказано было ходить пионерам, комсомольцам и вообще "культурным" людям, для которых Бог если и был, то чем-то философски-возвышенным, недоступным, а отнюдь не "врагом больных и прокаженных, среди которых душно, непонятно и утомительно". Она убеждалась, что надо всё сделать именно так, как принято - надеть тёмное платье, платок и стоптанные туфли, чтобы выстоять длинную службу, и что именно так все должно быть - почти бессонная ночь над тетрадкой, по-осеннему моросящий дождик, путь к храму по мокрому шоссе - почти бегом, чтоб не опоздать, потому что опоздать было невозможно. Ещё пустой полутемный храм, лишь кое-где зажженные свечи, и женщины, не обратившие на неё никакого внимания, и подмокшая тетрадь - вода накапала с зонта, и неуместно яркий зонтик, который она не знает, куда сунуть, и стук сердца кажется, на весь храм, и смиряющий запах ладана... Да, именно так всё должно быть, как ни протестует разум, зовущий к "сияющим вершинам", к ганиному "Свету Фаворскому"... Она поняла внезапно смысл этих поверженных в прах человеческих фигурок у ног Христа. Страх Света. Какие уж тут "Сияющие вершины!" Ужаснувшаяся собственной тьмы падшая душа, прячущаяся от Света. Именно так должно быть. И смиренное ожидание исповеди в дальнем углу храма, и страх, что отец Тихон про неё забыл, и опять страх, когда он пришёл, и снова исчез в алтаре, потом появился, но на неё не смотрит, будто всё забыл. И про их договорённость, и про тайно-ободряющее пожатие... Он читает долгие молитвы, подзывает мальчика, потом одну бабку, другую. Будто её, Иоанны, и нет совсем. Храм тем временем наполняется людьми, пора начинать службу. У Иоанны подкашиваются ноги. Может, он не узнал её? Этот дурацкий плащ, платок... И непреодолимое желание сбежать. - Подойди, Иоанна. Стукнуло сердце. Взять себя в руки не получается. Да что это с ней? "Не иди, умрёшь! - будто шепчет кто-то, - Извинись, что плохо себя чувствуешь, и беги. Всё плывёт, ты падаешь..." Всё действительно плывёт, но отец Тихон уже взял тетрадку, надел очки. - Что, худо? Сейчас пройдёт, это духовное. Это враг, он сейчас не знает, куда деваться. Держи свечу, Иоанна. Ближе. Он читает её жизнь, шевеля по-детски губами. Они только вдвоём в исповедальном углу, полная народу церковь ждёт, монотонный голос псаломщика читает "часы". Потом начинается служба, отец Тихон в нужных местах отзывается дьякону, продолжая читать. Ей кажется, все смотрят на неё. Господи, тут же целый печатный лист! Он до вечера будет читать... Отец Тихон по одному вырывает листки, бросает в блюдо на столике и поджигает свечкой. Корчась, сгорают листки, чёрные страницы иоанновой жизни. Листки полыхают всё ярче, на всю церковь. Настоящий костёр - или ей это только кажется? Так надо. Что останется от тебя, Иоанна? Господи, неужели всё прочёл? Так быстро? Это невозможно... Но сама знает, что возможно, здесь совсем иной отсчёт времени. Отец Тихон снимает очки. На блюде корчится, догорая, последний листок. Отец Тихон отдаёт ей обложку с промокашкой, которую Иоанна машинально суёт в карман плаща. - Прежде матерей-убийц в храм не пускали, у дверей молились, - качает головой отец Тихон. И Иоанна уже готова но всему - пусть выгонит, опозорит на весь храм, лишь бы скорее всё кончилось... Но происходит нечто совсем неожиданное. - Разве можно так себя ненавидеть? Надо с грехом воевать, а ты - с собой... Бедная ты, бедная... Это ошеломляет её, привыкшую считать себя самовлюблённой эгоисткой. Как он прав! Ведь она уже давно ненавидит себя... С какой злобой она тащила себя, упирающуюся, в яму на съедение тем, кого не получалось любить. И они охотно жрали, насиловали её, как плату, искупление за эту нелюбовь. Но разве они виноваты, имеющие право на подлинник, а не эрзац? Она сама ненавидела этот эрзац - Иоанну одновременно изощрённо-чувственную и ледяную. Рассудочную, самовосстанавливающуюся всякий раз подобно фантому, для нового пожирания. Не они виноваты, не виновата и та ганина "Иоанна", вечно юный прекрасный лик, одновременно грустный и ликующий, обречённый на разлуку с реальным миром, летящим прочь по ту сторону бытия. Рвущийся в него и отвергающий. Лишь она, Иоанна Падшая, достойна казни... Сейчас отец Тихон осудит её, прогонит, назначит долгую епитимью. Он не должен жалеть её. Не должен так смотреть... Опираясь на её руку, отец Тихон медленно, с трудом опускается на негнущиеся колени. Вся церковь ждёт. Псаломщик начинает читать "по новой", пока батюшка с истовой жалостью молится о "заблудшей рабе Божьей Иоанне". Невесть откуда взявшиеся слезы заливают ей лицо. "Бедная ты, бедная!.." Годами убивающая себя и не ведающая, что творящая... Или ведающая? Она опускается рядом. - Нельзя на коврик! Для батюшки коврик! - шипит кто-то в ухо. Она послушно отодвигается, умирая от жалости, ненависти и любви к бедной Иоанне Падшей... - Неужели сразу причаститься разрешил? - изумится вернувшаяся вечером из Лавры Варя, которой Иоанна, не утерпев, всё поведает. - Ему же за тебя перед Богом отвечать, если сорвёшься. Всё равно что преступника на поруки. Слишком мягкий он, отец Тихон... Прости меня. Господи, батюшке, конечно, видней... Но у тебя теперь будет огненное искушение - жди. Так случается, когда без епитимьи к причастию... Взрыв бывает - мир и антимир.