Девочка, которой всегда везло - Зильке Шойерман

Тебе нужна помощь, сказала я и тотчас заметила, что совершила непоправимую глупость. Настроение Инес меняется так же внезапно, как зеленый на красный на пешеходном светофоре. Не смей говорить со мной в таком тоне, шипит она, никто не может мне помочь, я уже пыталась объяснить это Каю, никто не может мне помочь, все пытаются, но я останусь такой, какая есть. Она вытирает нос рукавом свитера. Я останусь такой, какая есть, упрямо повторяет она, видя, что я никак не реагирую на ее слова. Она слегка потягивается, сидя на диване. Не знаю, надо ли мне оставаться, наверное, мое присутствие заставляет ее чувствовать себя еще более несчастной. Она воспринимает это как унижение, как стыд. Но ты же сама просишь помощи, по крайней мере косвенно, изворачиваюсь я, пытаясь вернуть разговор в нормальное русло. Она смотрит на меня пустым взглядом: я-то думала, ты просто решила меня навестить, а у тебя, оказывается, синдром спасателя. Я не могу сдержать вздох, вечно создаю сама себе проблемы, это совершенно ясно. Она встает с дивана и, громко шаркая туфлями, выходит из гостиной. Интересно, она работает? Ты еще рисуешь? — кричу я ей вслед, тоже вскакиваю и бегу за ней, сцена напоминает Тома и Джерри. Она юркнула в ванную, я дергаю за ручку, но дверь заперта. Собственно, я пришла сказать, что, если тебе нужна помощь — да-да, если тебе нужна помощь, повторяю я, обращаясь к закрытой двери. Не собралась ли она там свести счеты с жизнью? Да нет, скорее, она разглядывает в зеркале свое смазливое личико и воображает себя царицей мира, как всегда, когда ее заносит в винные эмпиреи! Я иду в прихожую и надеваю пальто; и тут она появляется снова. Я не ошиблась в предположениях, она сделала макияж, тень под левым глазом кажется мне слишком черной. Ты меня не понимаешь, злобно говорит она и, горделиво вскинув подбородок, проходит мимо, ты даже не догадываешься, что я переживаю. Я говорю тебе, что знаю — пристрастие к алкоголю — это твое решение, никто тебя не принуждает, и единственное, что ты сейчас должна делать, Инес, это бороться. Пока я произношу эту тираду, она не мигая смотрит мне в глаза, у нее такой взгляд, словно я призываю ее сей момент броситься из окна. Я чувствую ее страх так явственно, словно в прихожей появился кто-то третий. Я понимаю, что настроение Инес неустойчиво, все может опрокинуться в один миг. Я вспоминаю, что говорил Кай о моментах, когда Инес становится опасной для себя и окружающих. Надо ему позвонить. Инес, спрашиваю я, как все, конец, она не отпускает, прочно приковывая своей болезненной энергией. Он резко умолкает, отпускает рукав пальто, к которому и обращался, рукав падает, а у Кая такое лицо, словно он ожидал большего от этого куска материи. Он встает, потом снова садится. У меня такое впечатление, что в последнее время она стала хуже, и чем больше сочувствия я выказываю, тем быстрее она скатывается под гору; раньше она позволяла себе это только в выходные, она валялась в постели и пила, прекрасно себя чувствуя, она ничего не ела, только пила, пьянство не действовало на ее красоту, утром в понедельник, веселая и довольная, она ехала на велосипеде в мастерскую. А что теперь? Теперь у нее нет мастерской, вставляю я. Он не согласен со мной. Знаешь, что такое рейс доставки? Я честно мотаю головой, и он объясняет: некоторые алкоголики, которые не могут по ночам покупать спиртное — например, в сельской местности или в пригороде, — нанимают таксистов, и те покупают им алкоголь на ближайших заправках. Перед дверью выставляют корзину со списком того, что надо купить, и деньгами — на спиртное и на проезд. Зачем ты мне это рассказываешь? — с отвращением спрашиваю я. Кай отвечает, что в этом-то вся соль, ты же сама как-то спрашивала, как я с ней познакомился. Вот так и познакомился. Я с интересом смотрю на него. Ты работал таксистом. Всего пару лет назад?

Именно, отвечает он, едва сдерживая нетерпение, именно так, она вызывала меня каждую ночь. Тебе не кажется, что это фантастически дорого? Кай смотрит на меня с нескрываемым презрением и не отвечает на вопрос. Я бы никогда с ней не познакомился, если бы не решил однажды подождать у двери и узнать, кто возьмет корзину. Знаешь, это было абсолютно омерзительное любопытство, мне хотелось увидеть опустившуюся старую ведьму или деда с расстегнутой ширинкой, но, боже, я был в ужасе, увидев Инес, такую красивую и на самом краю, о да. Кай встал. Я пришел в ужас и влюбился в нее с первого взгляда, или подумал, что влюбился, хотел ее спасти, это был импульс, который я долго принимал за любовь, но это не любовь. Она всегда была великой обольстительницей, ты, должно быть, и сама знаешь все ее Моисеевы штучки, когда она раньше на приемах неторопливо шествовала в дорогом платье, толпа расступалась перед ней, как Красное море. Он снова принялся быстро расхаживать по комнате, напомнив мне знакомого хомяка в клетке. А теперь я оставлю вас наедине, говорю я. В этот момент мы слышим грохот.

Она лежит с открытыми глазами на полу в кухне, и, хотя губы ее не движутся, мы слышим жалобный стон. Инес лежит в луже, воняющей сивухой, рядом перевернутый стул, верхняя полка кухонного шкафа открыта, на лице и руках — кровь. Левая нога лежит прямо, правая — неестественно вывернута коленом наружу, ступня внутрь, так, что пятка касается ягодицы. Мне хочется кричать, но я изо всех сил прижимаю ладони к губам и опускаюсь рядом с Инес на колени. Кругом осколки. Осторожно, говорю я. Кай щупает Инес пульс и разговаривает с ней — все хорошо, все хорошо. Можешь пошевелить ногой? Нет, хорошо, все хорошо. Позвони в скорую, говорит он, и принеси подушку. Мы устраиваем Инес поудобнее, стараясь не шевелить вывернутую ногу. Туалетной бумагой я стираю кровь с лица, ран на нем, слава богу, нет, только на руках, она просто коснулась лба. На лице ни одного пореза, с облегчением отмечаю я. Я убираю осколки и вытираю лужу, от которой несет спиртным.

Кай держит Инес за руку и осторожно ее гладит, стараясь не сдвинуть повязку, наложенную мною на порез. Я стою, опираясь на поднятый стул, и ничего не могу понять. Мы же были здесь, в соседней комнате, так почему все это случилось? Почему я просто не ушла, зачем мне понадобилось говорить с Каем? Что я здесь делаю, если мне нечего здесь делать? Почему я уже несколько недель назад, когда впервые услышала о беде, не обратилась к врачу или психологу за советом? Звонят в дверь, я иду открывать. Санитары принесли с собой легкие складные носилки. Они делают Инес укол и кладут на носилки. Я принимаюсь беззвучно плакать; один из санитаров, словно услышав мой плач, оборачивается и говорит: все не так плохо, скорее всего, перелом шейки бедра. Да, ну еще резаные раны. Она упала с бутылкой в руках? Неудачное падение. Говорит с нами только один из них, второй мрачно делает свое дело, лишь изредка бросая презрительные взгляды, похоже, у них, как в криминальном романе, распределены роли — добрый следователь, злой следователь, перенесенные в службу спасения, — добрый санитар и злой санитар. Кай тихо разговаривает с добрым, я же продолжаю плакать и ничего не делать. Он провожает санитаров к дверям, потом оборачивается ко мне. Я поеду с ними в больницу, говорит он, потом протягивает руку и пальцем вытирает с моей щеки слезу. Завтра я тебе позвоню. Я смотрю на него, и мне кажется, что он слизывает слезу с пальца, но может быть, я обманываюсь, и он просто проводит рукой по лицу. Но, несмотря на этот жест, на его попытку меня успокоить и утешить, я впервые чувствую укол совести, я чувствую себя виноватой и понимаю, что не смогу и дальше безучастно следить за тем, что происходит. Наверное, говорит Кай, не так уж плохо, что это случилось сейчас. Он спешит к двери, и я слышу, как он громко топает по ступенькам вслед за санитарами.

Проходит двенадцать часов. Рихард сидит передо мной в своем царском халате, он воодушевлен — еще бы, у него спрашивают совета, он задумчив, значителен и не спешит с выводами. Из-под халата торчат вытянутые волосатые ноги, на ступнях едва держатся кое-как надетые домашние туфли, фасоном напоминающие всем известные гостиничные тапочки, которые тоже так и норовят слететь с ног. На столе пустые кофейные чашки, крошки круассанов, яичная скорлупа, тарелка с виноградом, бананами и яблоками вкупе с неизвестно как попавшей туда зажигалкой. Я смотрю на эту груду наваленных друг на друга, противоречащих друг другу вещей, мысленно сравниваю красный блеск зажигалки с таким же блестящим румяным боком яблока, ни дать ни взять натюрморт в духе барокко, наводящий на размышления. Ничто на свете не имеет никакого смысла, если не символизирует что-то другое. Знаешь, есть одна вещь, которую я не понимаю, говорит Рихард, продолжая обдумывать происшедшее. Ты говоришь, что она взяла стул и забралась на него, чтобы взять бутылку? Но какого черта она не держит бутылки на полу или на нижней полке? Я беру с тарелки зажигалку и начинаю ею играть. У меня есть объяснение, но оно может показаться тебе странным, говорю я, любуясь голубоватым огоньком. Когда мы были детьми, мама всегда прятала сладости на верхние полки, чтобы мы не могли их достать. В поисках сигарет Рихард хлопает себя по карманам халата, одеяния, которое по выходным он носит целый день. Он предлагает мне сигарету, но я отрицательно качаю головой и даю ему прикурить. Да, возможно. В какой больнице она лежит? В клинике Красного Креста? Да, это прямо у зоопарка. Может быть, тебе следует поговорить с врачом. Сказать ему, почему она полезла на стул. Гм. Что можно сделать еще? Он выпускает клуб дыма, создавая впечатление, что его мысли рассеиваются в воздухе прежде, чем обретают окончательный вид и становятся пригодными для обсуждения. Я оставляю его размышлять дальше и иду в ванную, где принимаюсь рассматривать в зеркале свое лицо. С тех пор как мне стукнуло тридцать, я замечаю, что вяну с каждым прошедшим днем, я и сейчас смотрю на себя и чувствую приближение истерики, я приближаю лицо к зеркалу, оно запотевает от моего дыхания, тогда я снова отстраняюсь и мажу лицо кремом от морщин. Это мой крем, потому что вся косметика, к великому моему сожалению, почему-то исчезла с полки. Я кладу на нее зубную щетку и крем против старения — эти вещи выглядят под зеркалом как-то сиротливо.