Этика Михаила Булгакова - Александр Мирер

Итак, властительный дух, при котором служат мефистофелями — устроителями и убийцами, мастерами развлечений и охранителями, секретарями, прислужниками, палачами — чины его свиты.

13. Свита

Их всего четверо. «Я враг таких больших компаний!» — как говорил Мефистофель. Три демона-мужчины и прислужница, ведьма Гелла. Здесь очередной перевертыш: эти слуги пришли в роман опять-таки из «Фауста»: «трое сильных», силачи-наемники Рауфебольд, Габебальд и Гальтефест, и при них маркитантка Айлебойта служат Мефистофелю за деньги — долю военной или пиратской добычи. Дьявол вынужден покупать их услуги, что выглядит, пожалуй, и комично — где же его могущество? Услуги же их простые: «Кого ни встречу — в ухо дам // И съезжу кулаком по рылу, // А беглеца обратно сам // Доставлю за волосы силой»[42]. Этот монолог профессионального вояки Рауфебольда напрямую задал сцену избиения и похищения Варенухи в общественной уборной — воистину карнавальный перевертыш! Цепь притяжений-отталкиваний начал не Булгаков, а сам Гете, снабдивший ремарку «Входят трое сильных» сноской, по сути юмористической: «Кн. Царств, II, 23. 8». В Библии «трое сильных» — храбрейшие воины царя Давида, Божьего любимца; Гете превратил их в продажных наемников сатаны. Эта подмена, на мой взгляд, примечательна; булгаковской манере она совершенно соответствует.

Метка заимствования — слова Воланда о некоей маркитантке, с которой он «знался давно» (622).

Тройка «сильных» у Булгакова сместилась очередной раз, превратилась в трех лукавых, — но получила зато обратно свое библейское качество: беззаветную преданность монарху и готовность все сделать для него и за него. При этом они из слуг Мефистофеля стали как бы расщепленным Мефистофелем; они выполняют все функции гетевского дьявола — и кое-что еще в запас. Воланд не участвует даже в главном деле, «извлечении» Мастера и Маргариты из тюрьмы земной жизни, он только распоряжается: «Лети к ним и все устрой». Азазелло «устраивает». Опять зеркальный перифраз гетевской трагедии. Ведь Мефистофель буквально в поте лица освобождает Фауста из тюрьмы стареющего тела, тюрьмы предрассудков, наконец, оков пространства и времени — когда сводит его с Еленой Прекрасной. Он же пытается вызволить Гретхен из тюремного замка, спасти ее от казни, этого убийства во благо. Все это Мефистофель делает сам, так же, как убивает Валентина, подсовывает яд матери Гретхен, и даже ради любви Фауста к Елене отказывается от своего немецкого «я» и оборачивается Форкиадой, античным демоном, одною из сестер-горгон. Бедняге дьяволу приходится проникнуть в «Чужой ад» ради Фауста.

У Булгакова все перечисленное делает слуга Воланда, Азазелло. Ему и придан облик Форкиады: «рыжий, с желтым клыком, с бельмом на левом глазу». (По греческому мифу, использованному Гете, Форкиады имеют один глаз и один зуб на троих. «Зажмурь свой глаз один и выставь клык, // И в профиль ты наш вылитый двойник», — говорит горгона Мефистофелю (с. 330).)

Итак, первый из «трех сильных» — Азазелло, он пользуется не шпагою, как дьявол XVI века, а «черным автоматическим пистолетом», но владеет своим оружием не менее виртуозно, чем Мефистофель шпагой («Я бьюсь как с дьяволом самим!» — воскликнул Валентин перед смертью). Мефистофелева шпага оставлена самому владыке как знак судейского достоинства, но знак амбивалентный — Воланд шарит ею под диваном, выгоняя шута, и ею же подает сигнал к казни — а палачом служит тот же Азазелло…

Этот герой в своем роде еще более химеричен, чем Воланд; во всяком случае, элементы, его создающие, кажутся на первый взгляд несовместимыми: наследник Мефистофеля и его же наемный слуга. Он характеризует себя почти теми же словами, что и первый из «трех сильных»: «Надавать администратору по морде, или выставить дядю из дому, или подстрелить кого-нибудь… это моя прямая специальность» (643). Но — вот какая странность — камзол Мефисто тесен Азазелло. На этого черта-прислужника не замахнешься крестным знамением — он рявкнет: «Отрежу руку!» — да и был таков. Потом, его имя; о важности имен для понимания символических систем «Мастера» мы только что говорили. Так вот, «Азазелло» — имя по звучанию итальянское; на деле же ему придано итальянское окончание, а имя древнееврейское: Азазел или Азазель[43]. Оно обозначает, что в химерическом естестве этого героя фаустианские элементы не являются главными деталями. Основу химеры, достойной украсить фронтон Нотр-Дам, составляет «демон безводной пустыни, демон-убийца» (795) — так рекомендует Азазелло сам Булгаков. Столь прямые указания в «Мастере» даются крайне редко, и всегда неспроста.

В «Брокгаузе-Ефроне»[44], энциклопедии, почитаемой Булгаковым, имеется статья «Азазел». Там сообщается, что Азазелу приносили в жертву козла, и при этом еще одного козла отпускали в пустыню (отсюда «козел отпущения»)[45]. От этой двойной жертвы пошла, по «Брокгаузу», жертва тела Христова. Далее сообщается, что по еврейскому преданию Азазел суть ангел, сброшенный с неба; что у древних христиан его имя было именем сатаны, а у арабов — злого духа.

Выходит, что на службе у Воланда состоит древнейший из дьяволов, сам претендовавший на трон сатаны.

Это — предельное возвеличение Воланда.

О других химерических элементах Азазелло чуть позже. Остановимся прежде на шестой фигуре булгаковского пандемониума, фигуре странной, ибо она в некотором роде эмансипирована от Воланда, и в некотором же роде ей подчинен Азазелло.

Вот сцена казни барона Майгеля: «Барон стал бледнее, чем Абадонна, который был исключительно бледен по своей природе, а затем произошло что-то странное. Абадонна оказался перед бароном и на секунду снял свои очки. В тот же момент что-то сверкнуло в руках Азазелло, что-то негромко хлопнуло как в ладоши, барон стал падать навзничь, алая кровь брызнула у него из груди…» (690). Азазелло исполнил приговор Воланда, произнесенный несколькими секундами раньше, но обратите внимание — лишь после того, как Абадонна снял очки. Действительно — «что-то странное»: слуга и личный палач самого мессира, сам по себе могущественный дьявол, действует по сигналу третьего лица.

14. «Аваддон и смерть»

…С неподвижным взглядом,

Как белый мрамор холоден и нем,

Как Аббадона грозный, новым адом

Испуганный, но помнящий Эдем…

Абадонна уже был представлен читателю. Сначала — заочно. На глобусе Воланда взлетает клуб черного дыма, и Маргарита видит «маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего руки маленького ребенка.

— Вот и все, — улыбаясь, сказал Воланд, — он не успел нагрешить. Работа Абадонны безукоризнена» (675).

Это странно и пугающе. Воланд редко отдает приказы о смертной казни, и то по строжайшему отбору и после суда (или, по крайней мере, приговора). А тут — убийство заведомо невинного существа, убийство ребенка! Может быть, это ответ на вопрос Ивана Карамазова — страдания детей идут от злодея-сатаны? Ведь мессир улыбается — радуется… Но вчитаемся внимательнее: «работа безукоризненна» — убит сразу; не страдая, обрел смерть. А смерти ведь нет — как учил Иешуа Га-Ноцри… Не грешившее дитя без страданий попадет в рай, и мать с ним в смерти не разлучена. Быстрая смерть — милосердие; Мастера и Маргариту тоже спасают смертью. Вдумаемся — какое ужасное спасение!

В этом слышится мучительное противоречие: светлое «смерти нет» Иешуа, весеннее, радостное слово — и ребенок в луже крови.

Это — единственная точка в книге, где Воланд показывает себя настоящим дьяволом. Точка, в которой впервые появляется грозный, немой, мраморно-белый — по Лермонтову — демон-палач, стократ более страшный, чем Азазелло.

Боюсь, что мы ничего не поймем в «Мастере», если не найдем этического обоснования формулы Воланда: «Он не успел нагрешить». Судейская справедливость, любые рассуждения о двойственности понятий зла и добра рушатся, ибо сердцем мы знаем твердо: смерти ребенка нельзя радоваться.

Что же, начнем разбираться по привычному порядку. В «Брокгаузе» есть статья «Аваддон»: «Аваддон по евр. — уничтожение, прекращение бытия, нечто в роде буддийского нирвана, употребляется в Ветхом Завете синонимом смерти и преисподней: „Аваддон и смерть говорят…“ (Иов, 28, 22), „Преисподняя и Аваддон…“ (Притч. Сол. 15, 11). В Откровении св. Иоанна (9, 11) А. представляется особым духовным существом, как ангел бездны, „имя которому по-евр. Аваддон, по-гречески Аполион“.

Итак, булгаковская трактовка Абадонны прямо идет из энциклопедии: уничтожение бытия есть вид нирваны, т. е. отрешения и спокойствия. Если обратиться к источникам, образ демона-палача станет еще насыщенней и грозней. Притчи Соломоновы как бы обосновывают три казни, исполненные по приказу Воланда в Москве (Берлиоза, Майгеля, Бенгальского): «Злое наказание —уклоняющемуся от пути, и ненавидящий обличение погибнет. Преисподняя и Аваддон открыты пред Господом, тем более сердца сынов человеческих»[46].