Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

В замке шел грабеж. Драгуны, стрелки, мужики волокли все, что могли вытащить, и Дик опять сначала бил их и вырывал вещи, и орал, потом просто бил, потому что вырванные и брошенные вещи тут же подбирались теми же самыми или другими.

Жилая башня в центре двора была окутана жирным черным дымом. Она была каменная, и огню было мало чем поживиться. У подножья башни стрелки раздевали и разували трех или четырех лучников — защитников замка. Двое стояли босые и простоволосые в длинных белых рубахах, двое сидели на снегу, сами стягивали сапоги, переругиваясь со стрелками. Кнут Дика обрушился на лица стрелков, и те рванули в сторону, кроме двух, которых он прижал к стене. За углом Дик увидел тетушку и еще двух растрепанных старух с птичьими клетками в руках. Старухи с тупым недоумением уставились на него.

— Дик! Дик! — вдоль стены, ступая по лужам черной воды, в платье с прогоревшим подолом, растрепанная, опухшая, укутанная в перепачканное сажей одеяло, медленно шла Джоанна.

— Я сожгла волосы, я сожгла лоб… Что ты наделал? Что ты наделал!

Ее искривленное лицо было жалко и некрасиво, она зарыдала, длинно всхлипывая и икая.

Дик завертел головой, будто разыскивая кого-то, увидел стрелка, тащившего два седла, догнал его, сбил подножкой, отобрал седла, швырнул их к стене. От звука шлепнувшихся на землю сёдел Джоанна взвизгнула и рванулась с места.

— Не вой, — угрюмо попросил Дик. Он продолжал вертеть головой, выглядывая знакомую длинную фигуру. — Я думал, тебя вернули опекуну…

— Я здесь была, — Джоанна опять зашлась в истерическом плаче, — все время здесь была… Я думала, я ослепла, я стану уродиной.

— Не вой, — опять попросил он. — Ну что ты воешь? Ты же сама все это затеяла… Я женюсь на тебе, раз обещал… — неожиданно он отодвинул ее, рванулся в сторону, разбрызгивая черную воду сапогами.

Он пробежал через длинный не тронутый огнем дровяник, выскочил к деревянным мосткам под стеной. За углом пристройки мелькнула длинная фигура — монах в капюшоне, — мелькнула и исчезла. Дик побежал к пристройке. Теперь монах мелькнул в загородке для мелкого скота, между стожками рубленых веток, и исчез за низкой, обитой медными гвоздями бревенчатой калиткой, через которую выгоняли коз на пастбище. Дик сорвал шлем, надел на меч, выставил за калитку. За калиткой было тихо, только ветер шуршал. Он подождал немного, рванулся вперед.

Сразу за стеной тянулся отлогий обрыв, за обрывом остатки пересохшего рва, в который ветер надул снег. По ту сторону рва стояли разлапистые деревенские санки, запряженные темной лошадкой, рядом мотался маленький расхристанный мужичок. Монах бежал к саням. Дик закричал. Мужичонка, увидев Дика с двуручным мечом, присел, завертелся на месте, боком повалился на сани, огрев лошаденку хлыстом, засвистел, и сани, кривясь на оглоблях, понеслись прочь. Монах сначала побежал было за санями, потом обернулся, скинул капюшон с лысой головы и, уже не торопясь, пошел вверх по обрыву навстречу Дику.

Это был дядя.

— Здравствуй, Дикон.

Неожиданно сам для себя Дик кивнул. Дядюшка, глядя себе под ноги, медленно поднялся по обрыву к калитке, сел на чуть торчащую из снега скамеечку, сбитую, видно, пастухом, и устало вытянул длинные ноги. Он посмотрел вслед несущимся по снежному полю саням и покачал головой.

— Ты убьешь меня, сынок?

Дик кивнул.

— Мы будем биться…

Дядюшка покачал головой.

— У меня и меча нет.

— Нам принесут.

— Не буду я с тобой биться, Дикон. Придется тебе проткнуть меня, и все.

— Будешь, — тонко закричал Дик. — Будешь, душегуб, волк… — Дик понимал, что никогда не сможет ударить мечом вот так сидящего перед ним человека. Он схватил ком снега и швырнул в лысую голову. Дядюшка сдул снег с лица. — Я буду судить тебя. Ты опоил отца цветом папоротника… Я покажу это под присягой, и тебя повесят.

Дядюшка пожевал губами, покачал головой. Оба помолчали. Пар густыми струями вырывался у обоих из глоток.

— Что ты можешь показать под присягой, — дядюшка неподвижно глядел в снежное поле. — Голубь-то был, Дикон… — Снег на лысой голове дядюшки таял, и лицо было мокрое, будто залитое слезами. — Уж какой тут папоротник!

— Врешь!

— Птицу видели все, кто стоял справа. Я думаю, епископ тоже видел… А болтал только твой отец…

Дик боялся повернуть голову и увидеть дядю. Низко над полем, громко треща, пролетели одна за другой две сороки. Дик зачем-то вернулся к бревенчатой калитке, закрыл ее и прижал спиной.

— Вы что же, сожгли святую?

— А если нет, — закричал дядя, — если птица запуталась в хворосте, что? Не могло быть? Или мы семь лет зря гнили во Франции?! Была эта птица или нет, ее не должно было быть…

Дик плакал.

— Такая паршивая птица… у нее обгорели крылья, и она упала на крышу… мы искали ее, но не нашли… Я потом пробовал прятать голубей в хворост… один выбрался… Правда, там была хвоя… а у французов хвои не было… В тех местах вообще ели не растут. Пусти меня, Дикон, — дядюшка встал на колени.

Дик торопливо закивал.

— Бог с тобой, оставайся, куда ты пойдешь?..

— Да нет. Потом как-нибудь… Можно я возьму двуручник?

Дик опять кивнул. Дядюшка встал, отряхнул колени, взял двуручник, опираясь на него как на посох, пошел вниз ко рву, где валялся брошенный им узел, но вдруг споткнулся и упал.

— Оставайся, — крикнул ему опять Дик сквозь слезы, — ну куда ты пойдешь?

Дядюшка не ответил. Дик почувствовал недоброе, сбежал вниз и увидел, что из шеи, прямо под затылком, торчит у дяди толстая арбалетная стрела.

Белое поле было по-прежнему пустынно. Над ним опять с треском пронеслись две сороки. Теперь в другую сторону. С выступа стены, за спиной у Дика шлепнулась вниз веревка. Затем появился стрелок.

— Ага, вы уже здесь, — заорал стрелок. — Это лысый или не лысый, ваша милость? — Он был под хмельком.

— Лысый, — выдавил Дик.

— С вас три фунта, ваша милость… — стрелок обхватил ногами веревку и поехал вниз.

— Ведь почти ушел, изменник… — выкрикивал он, спускаясь. — А у меня в груди: словно «щелк»… Дай, думаю, пробегусь по стене…

Дик встал на колени рядом с убитым и стал молиться.

— Ты во Франции был, парень?

— Мы еще молодые… Будет и на наш век какая-нибудь Франция… Верно, ваша милость?

Внутренность башни прогорела, и дым из нее не валил, а, полупрозрачный, полз по стенам. Убитые были сложены у дровяника, на оттаявшей после пожара земле. Недалеко плакала беременная баба, придерживая руками живот, а рядом с ней девочка в овчинном полушубке, сидя на корточках, доила козу. Руки девочки мерзли, она дула на них и опять доила.

Покрикивали сержанты, солдаты строились во дворе. Оставшиеся в живых обитатели замка толпились у стены, солдаты были без сапог. Дик сидел на завалинке, обнимал стоящую рядом заплаканную Джоанну, укутанную в прогоревшее одеяло.

— А я вас из Франции вез, ваша милость, не помните? — бубнил ему в уши старый солдат, поочередно грея над головней босые ноги. — Вы такой маленький были, а смышленый… Возьми да возьми, собака, меня в седло… — солдат засюсюкал, пытаясь изобразить мальчика. — Я тогда еще говорил, большим человеком будет их милость… большим воином…

Барабанщик затрубил, солдаты поехали со двора, пригибаясь в низкой подворотне. За солдатами тронулись воинские телеги, на последней сидел стрелок, играл на дудке.

Когда солдаты уехали, из пристройки вышла огромная баба, притащила кучу старой обуви, стала раздавать солдатам. Солдаты обулись, шли к воротам, подтаскивали доски, чтобы заколачивать проем. Пошел густой снег. Тетушка и другие старухи с птичьими клетками потянулись к уцелевшей пристройке.

— Господи мой Боже! Ты создал этот мир и всякую тварь в нем от самой маленькой букашки до опасных зверей, и нас ты тоже создал и пустил по длинной дороге, когда и справа огонь, и слева огонь… Господи! Я не хочу славы и не хочу никого мучать и убивать. Я хочу, чтобы эта женщина родила мне сына или, еще лучше, нескольких сыновей… И от них бы родились еще дети, мои внуки. И тогда, о Господи, отними у меня страх и дай мне смелость рассказать то, что я знаю. Может быть, они расскажут об этом своим детям, а те своим… И люди постепенно узнают о моем бедном отце и о тех четверых, и об этой девице, которую сожгли. Ведь, может, она и вправду была святая, Господи.

Если подняться над замком и посмотреть на него с высоты галдящих над ним ворон, то видны и следы пожаров, и брошенные осадные башни, которые уже разбирают на дрова, и черная проплешина, там, где стояла пушка, а если подняться еще выше, то на огромной равнине среди лесов замок кажется крошечным, и следов войны на нем не видно. Только негромко стучат топоры.

Снег укрывает землю мягким белым ковром.

Путешествие в Кавказские горы