Тайна горы Сугомак - Юрий Гребеньков

Луша же на хозяйской тройке обратно в Каслинский завод прискакала. И сразу к погребу, где Никита Купцов томился. Как ей стражники подчинились, никому не известно. Только молодые на хозяйской тройке тут же Касли покинули. Пробовали их разыскивать, да не нашли.

Про чугунное семечко с той поры тоже не слышно. Но каслинских умельцев художественного литья сомнение берет насчет его окончательной пропажи. Может, сохранилось оно. Потерял в суматохе Парамошка дорогую поделку, голиму выдумку крепостного мастера. Может, подобрали и спрятали чугунную диковинку лесные певуньи. И лежит то семечко в буреломной чащобе в сосновом дупле. От дождей и снегов сбереженное. Зеленой кроной прикрытое. Кончится жизнь дерева — упадет слабеющая сосна, сбитая молодым вольным ветром. Выкатится из дупла в родную уральскую землю чугунное семечко и невиданным в мире мастерством прорастет.

УЖОТ И ЗМЕЯТ

Как-то раз вечером заспорили мужики о тайнах старательского ремесла да старательского счастья. Одни говорят:

— На Марьино бы веретено натакаться. Вот бы где золотой пряжи намотал!

Другие о Марьиных оборвышах беспокоятся. Их бы набрать и то ладно. На безбедную жизнь бы хватило.

А по Уралу только что пугачевщина, как майская гроза, прогремела. На бар да заводчиков великого страху нагнала. Демидовы-то для заводских работ в Кыштым не скоро нагрянули. Вот и успели некоторые мужики свои хозяйства подправить да о подневольной жизни вдосталь наговориться.

Вскоре спор мужиков в драку перекинулся. Сперва в волосы друг дружке вцепились, потом кулаки в ход пошли. Кто-то из палисадника кол начал вытаскивать. Про змеиные гнезда кричит.

Только дед Прокоп участия в споре не принимал. Сидел молча на лавочке и над крикунами посмеивался. Когда же самый ретивый колом оборужился, поднялся дед Прокоп, прозванный кыштымцами Зеленая Веточка. И давай батогом, с которым давно не расставался, обихаживать чересчур ретивых да задиристых. Прокоп-то лет на сорок был постарше остальных. Те, кого Зеленая Веточка батогом усмирил, не обиделись даже. Сами на себя подивились. Дескать, с чего это мы, как молодые петухи, сшиблись. Спасибо за усмирение-то сказали.

А над горами полоска зари истлела. Уральские шиханы ночная тьма черной шапкой накрыла. Тут дед Прокоп голос и подал.

— Ладно, потешу вас. Расскажу житейскую быль.

Дело это со мной приключилось, когда я сосунком в зыбке лежал. Так мать сказывала.

Ее дед в давние времена возле кыштымских озер на житье определился. Плотничьим ремеслом здесь занялся — столетние сосны да лиственницы одним топором рубил. Пилами тогда не пилили. Их в помине не было. Топором для изб срубы готовил. На зеленый мох бревна клал. И за то, что хвойные ветви с древесных стволов обрубал, прозвище Зеленая Веточка получил. Выходит, что мне это прозвище по наследству досталось. Заводчики до одиночных заимок еще не дотягивались. Местные жители мирных поселенцев тоже не задевали. Поэтому хорошо жилось пришлым людям. Кругом необъятная ширь да высокое небо. Озера синие да леса просторные. Пушистое зверье да зеленые веточки. Живи в свое удовольствие.

В сенокосный август это случилось. Мать с отцом сено для коровы и коня заготавливали. Страдовали они в горном ложке около шумливой и быстрой Дальнекарасинской речки. Нянчиться со мной, ревуном, некому было. Ну и брали родители меня с собой на покос. Лежал я в зыбке прямо на земле. На коровьем полдневище. Последние ряды сена родители-то в знатный стожок сметали. Отец взялся прясла вить да зарод ровнять. А мать ко мне направилась. И вдруг возле зыбки закричала дурным голосом.

Отец грабли бросил и на крик матери с литовкой побежал. А мать затряслась от испуга вся и в обморок упала. Чуть с ума не сошла. Увидела она, что ко мне, спящему, по плетешкам зыбки большая, толстая, словно плеть, гадюка подбирается. То, что дальше произошло, отец досмотрел.

Только стала гадюка через край зыбки переползать, как откуда ни возьмись, вторая змея вывернулась. Свалились они на землю. Свились в шипящий клубок и давай между собой драться. Отец-то у меня, увидев такую страсть, шагу сделать не мог. Успел лишь заметить, что у черной змеи на шее два желтых пятнышка сверкают. Значит, не змея это, а уж-молоколиз. И одолел он гадюку. Задушил и уполз. Тут с отца дурман спал. Бросился он к зыбке и лаптями еще шевелящуюся гадюку дотоптал. Потом и мать отходил.

Поэтому ваш спор, мужики, к такому выводу я подвожу. По змеиному следу богатство искать лишь такому человеку можно, в груди которого бескорыстное сердце стучит. Бывает обличье змеиное, да душа пригожая, светлая. На добрые дела способная. Поэтому и выходит, что змея змее — рознь. Не зря бытует поверье на уральской земле: идешь ли траву на покосах смотреть, или в таежный урман дрова заготовлять, бери с собой крепкий дорожный посох. Да посматривай внимательней себе под ноги. Не напружинилось ли где-нибудь на твоем пути узорчатое тело гадюки. Змею-гадюку убьешь — сорок грехов с души снимешь. Человека от смерти убережешь. Но не дай бог тебе ошибиться. И вместо гадюки убить безобидного ужа или медянку. Тогда сам жди в скором времени несчастья. Потому что безвинную и кроткую душу ты погубил. Хотя и в змеином обличье.

Об этом так деды сказывали, которые первыми пришли на Урал. Они здешних старожилов видели. Были они рослыми, сложения богатырского. А характером добрые и отзывчивые. Золотыми самородками да камнями самоцветными у них дети играли. Горное лесное раздолье да воля теми людьми дороже блестящих камушков ценились. Старейшиной племени был почетный белоголовый старик Сартабан. Как и все старые люди, занимался он рыболовством и дикого зверя в таежных лесах промышлял. Выделялся силой недюжинной, цепким умом да добрым именем. Людские споры да распри всегда справедливо разрешал. Виновных по законам племени наказывал. Зазря обиженных из добычи обидчиков награждал.

Было у Сартабана трое детей. Старший сын имя отца носил. В житейских делах помогал. А младший его сын Ужот с дочерью Змеят близнецами-одногодками росли. До парня с девушкой не дотянулись и малыми детьми их не назовешь. Без матери на ноги поднимались. Пуще жизни любил близнецов старик Сартабан. Себе во многом отказывал, а детям потрафлял. Особенно дочку вниманием не обходил. Как мог, баловал. На девичьи наряды не скупился. От работы оберегал. И росла Змеят — дочка Сартабана — бездельницей. Разноцветным сарафанам счету не знала. Меховые дошки из дорогих соболей из-за грязного пятнышка выбрасывала. А где безделье посажено, так корысть с завистью да бездушие со злобой всходят.

Была Змеят красавицей отменной. Толстая коса тяжелым ручьем по спине текла. Походила дочка Сартабана на стройную камышинку, которая беспрестанно от ветра гнется. Весь день уходил у Змеят на то, чтобы сарафаны менять. Сядет, бывало, перед зеркалом горного ключа и примеркой займется. То черный сарафан оденет, то серый. А то узорчатый, где узор с узором крест-накрест переплетаются.

Правда, у Змеят иногда и другое заделье находилось. С малолетства любила всякую живность мучить. Лягушку поймает — лапы ей оторвет. И любуется, как та в смертных муках корчится. Птичье гнездо отыщет, в котором птенчики крохотные пищат, и тоже поступит с ними по-злому: огонь разведет и примется тех птенчиков живьем поджаривать.

Знал бы старик Сартабан, что под красотой дочери скрывается, может быть, сразу и растоптал Змеят, как гадюку. Но родительская любовь зачастую слепа. На детей, как на солнце, глядит. Да разве о чем-то плохом, любуясь дочерью, мог подумать старик Сартабан?

Младший же сын Сартабана трудолюбием отца радовал. Рыболовные снасти готовить помогал. За жилищем вместо сестры ухаживал. Короче говоря, определяясь по нашим временам, домашнее хозяйство на Ужоте держалось.

Однажды пронесся над уральской землей редкостный ураганный вихрь. Старика Сартабана со старшим сыном дома не было. Охотились они где-то в горах на дикого зверя. А Ужот с сестрой около жилища в камушки играли. Подхватил брата с сестрой черный вихрь и унес далеко-далеко от родимых гор. Опустил их с облаков на землю в незнакомом таежном урмане. Стали брат с сестрой до родных мест добираться. По горам да каменистым падям день и ночь шагают. Питаются, чем придется. То ягодой лесной, то кореньями да травами съедобными.

Долго добирались до родимых мест. Исхудали оба. Обессилели до невозможности. Но вот впереди остроконечные шиханы засинели. Запахом людского жилища и дымом потянуло. Вскоре до дому один хороший переход остался. Но окончательно выбились они из сил. От голода так ослабли, что от легкого ветерка качает. Упали на зеленую траву и лежат. Обоих крепкий сон сморил.

Вперед брата проснулась Змеят. От усталости подняться не может. Лежит на траве и на спящего брата глядит. А брат спит, и на исхудалом, изможденном лице счастливая улыбка блуждает. Видно, снился ему хороший и ласковый сон. Может быть, румяное пламя домашнего очага да прищур добрых и мудрых отцовских глаз. Доверчивая улыбка спящего брата и разожгла в душе сестры жестокую мысль. А тут еще кинжал ткнул в бок рукояткой. Да от голода резкая боль в желудке окончательно разум затмила.