Тайна горы Сугомак - Юрий Гребеньков

Тайна горы Сугомак

НЕЧАЯННЫЙ КЛАД

С ручейка речка начинается. Со слова людского — сказ. А речь пойдет о тех временах, когда про Кыштым еще и слуху не было. Разве что в зимние метели под защитой двух гор башкирские юрты здесь поднимались. А из Башкирии до Сибирского тракта дорога мимо Голой сопки пылила. Там ямская изба посреди лиственниц красовалась. Коней для нее башкиры поставляли. Они с малолетства среди лошадей жили. Кобылье молоко пили. Толк в скакунах понимали. Башкирцы — народ неприхотливый, работящий. Но проезжим купцам да господам не больно доверяли. Доверие-то на честности крепнет. А купцы да господа больше толстому денежному карману кланялись. Башкир без стеснения обманывали. Тут для ямской избы русские люди потребовались. Без толмача-то не обойтись. С башкирами разговаривать надо. Так и появилось русское селеньице вокруг ямских конюшен. Домов двадцать. Не больше. Шуранкой его назвали. Здесь выезд на реку Уфу и пролег.

Как-то раз шуранский пастух Афоня, по кличке Достань Яблочко, зашел в избушку вдовы Марьи Галицковой о пропаже коровы сообщить. Корова-то от табуна отбилась и сбежала. Хорошо еще лето на улице. Ведь кругом глухомань страшенная. Волков в урманах порядочно. Да сыты пока они.

В поселке вдов навроде Марьи много проживало. Не считая подростков, из мужиков-то, кроме безрукого пастуха Афони, только Криночка и значился. На одних женских руках ребятня поднималась и в силу входила. Для будущих заводских и рудничных работ опора надежная.

В Шуранском сельце что ни год, то мужик погибал. Все ямщики да охотники. Морозные уральские зимы кряжистым скалам спины раскалывали. Только треск стоял. Поусыпляли метели лютые ямщиков на веки вечные на длинных горных дорогах. Тайга тоже зверем за человеком следила. Споткнешься — и добивать бросится. Простудным горячкам да огневицам счет потеряли.

Марья-то женщина славная. Высокогрудая, крепкотелая, девичьей стройности не утратила. На кругу в хороводе первая. В бровях ночь спрятана. А в глазах постоянно солнышко светится. Оттого и не понятно, какого они цвета. Но на кого взглянет, тому тепло делается. Вот сколько доброты ее душа излучала. Даже горе жестокое в Марьином сердце льда не добавило. Марьин-то муж в зимний буран на лошади с санной дороги сбился. И в полверсте от дома замерз.

Афоня же, пастух, в кыштымскую Шуранку из строгановских земель попал. Со Слудки утек. Ему там правую руку по локоть железной крицей оттяпало. Три дня в горном ключе культю держал, чтобы боль отпустила. А выздоровел — и заводчику обузой стал. Заводчик взял и выгнал Афоню. Приказчик, перед Строгановым выхваляясь, хотел еще Достань Яблочко плетью выходить. За слова дерзкие, в лицо произнесенные. Но Афоня одной рукой у него плеть отобрал. И сам приказчика вытянул. Беспрепятственно с той плетью из завода вышел. Строганову, говорят, своенравство крепостного понравилось. Долго над сеченым приказчиком похохатывал. Так и прозвал его Сыромятной Зарубкой. Плеть-то из сыромятной кожи делалась. Афоня же из плети пастуший кнут смастерил. С ним табун и пас. У пастуха частенько заметная присказка с губ слетала:

— Пусть я с одной рукой, но заветное яблочко достану.

Вот от присказки прозвище к Афоне и припаялось. Достань Яблочку семидесятый год минул. Но те, кто его впервые встречали, больши́е годы не давали. На лице Афони борода, как лопата. Окладистая да широкая. Для плеч аршина мало. И не единой сединки в волосах. Оторванная рука, понятно, обратно не вырастет, но Афоня и левой приспособился управляться. Кнутом щелкать мастерски научился.

Бывало, шагает из леса табун. Все ближе и ближе подходят к домам коровы. Выбегают женщины их встречать. Тут Афоня и покажет мастерство. Начнет по земле кнутом щелкать. А в умелой руке пастуха кнут прямо по кличкам коров выкликает. Всех в стаде назовет и успокоится. На левое плечо пастуха отдыхать ляжет.

Ни разу в жизни Достань Яблочко тем кнутом скотину не бил. Случалось, спросит пастуха какой-нибудь заезжий мужик:

— Что же ты, Афоня, вон ту рыжую корову кнутом не укротишь? Видишь, в кусты сигануть надумала.

Достань Яблочко и ответит:

— Корова больше нас с тобой смыслит. Рыжке сейчас одиночество потребовалось. Хочет думушку свою обдумать. А так она у меня — корова смирная. Покинет табун до полдня и обратно вернется.

Если же у какого зубоскала насмешка вспыхивала насчет правдивости Афониных слов, тому пастух отрежет:

— Делать, паря, тебе неча. Побудь с табуном и мою правду увидишь.

Останется просмешник с пастухом. А Рыжка в самом деле в табун к полудню идет. Прямо к Афоне тянется. И мычит жалостливо да протяжно возле Достань Яблочко, словно извиняется. Пастух и скажет корове ласково:

— Ладно, строптивая, иди, гуляй с подружками.

А для мужика, который над Афоней поизгаляться ладил, все увиденное в диковинку. Он на посиделках об этом другим расскажет. Еще приврет для весу. Кто злобу в сердце носил да в людскую доброту не верил, называли Афоню-пастуха колдуном. Подглядывали даже, по каким местам он табун пасет, какие травы в пастушьей сумке приносит, перед какими цветами колдовские наговоры шепчет. И Афонина подпаска хотели на слежку настропалить. Только подпасок-то под стать пастуху подобрался. Из него, как из каменной кудели нитку, ни одного слова не вытянешь.

Те же, кто близко Достань Яблочко знали, понимали его добрую душу.

Теперь пора про Криночку рассказать. Прижимала из прижимал. Скряга несусветный. Лицо у Криночки злющее, острое. Повадками чисто хорь. Бобылем в пятистеннике жил. Особенно Криночку женщины сторонились. А у него такой взгляд на семейную жизнь был: жену заведешь, она тебя и объест. Но до женщин охоч был скряжник Криночка. Только так, ради баловства. И прозвищем его шуранские вдовы наградили. Криночка корову не держал, а молоко до страсти любил. Для этого возле пятистенника погреб построил. Зимой на лошади лед с ближнего озерка подвозил. На все лето запасал холода. Погреб оборудовал размашистый, с двойным запасом. Широкие плахи рядами для полок приспособлены.

Вдовам погребами заниматься не под силу. Ребятня у них на руках. Хозяйство. Летом страда сенокосная. Женщины коров подоят, а молоко в погреб к Криночке ставили. Плата за это была с дороговатинкой. С каждого двора молока криночку. А в сельце два десятка кривобоких избушек. Двадцать кринок молока к расчету Криночке выходило.

Женщинам Афоня-пастух по-хорошему сочувствовал. У Достань Яблочка, когда он из строгановских земель бежал, в Слудском заводе невеста осталась. Испугалась, видать, в бега удариться с безруким парнем. Достань Яблочко так и бедовал однолюбом.

Криночка же к Марье дорожку отаптывал. Только зря траву мял. А Достань Яблочко, хоть и неприятную весть Марье сообщил, но встретила вдова пастуха честь по чести. За стол посадила. Медовухи предложила. Две Марьины дочки за Афоней ухаживают. Девушки-то невесты почти.

Засиделся у Марьи пастух. Медовухой тешится да о деле речи ведет. Корова-то, видишь ли, стельная. Значит, отелилась в лесу и теленочка от людей прячет. Мозгуют вместе, где беглянку с лобастеньким искать. В какой глухомани.

А в этот вечер Криночка у вдовы под окнами прохлаждался. Сквозь слюдяную чешуйчатость подглядывал. Наполовину до Криночки разговор долетал. Вначале думал: милуются. Потом что-то про клад услышал. И еще сильнее уши навострил. Марья же вопрос пастуху задала:

— Что же ты, Афоня, и в сто лет не поседеешь? Не берет твою голову остудный иней.

Достань Яблочко только улыбнулся в ответ:

— А мое дело солнечное. Я утрами рано на работу встаю. В пастухи идут люди незлобливые. С ясной зоревой думкой на сердце. Благодать земной красоты чувствующие. Слышу, звенят цветы, словно колокольчики. А навстречу им плывет звон медных колокольчиков. То коровушки идут. С боку на бок сударушки переваливаются. Бессменные кормилицы земли русской. И выходит, по моему разумению, заглавным является на земле пастушье ремесло. Люблю я дело свое. А значит и счастлив. Нашел я в жизни нечаянный клад.

Умолк Афоня-пастух. А Криночка под окнами только слово клад и уловил. Обогащусь, думает, если за Афоней послежу.

Согласно уговору с Марьей, поднялся Афоня Достань Яблочко с первыми петухами. Корова не иголка — отыскаться должна. Табун подпаску доверил. Криночка тоже сон с себя холодной водой смыл.

У пастуха думы светлые, под стать зоревому разливу. У Криночки другое на уме. Афоня в пастушью сумку хлеба положил. Криночка же рогожный мешок приготовил. Топор взял. Волосяной аркан, каким башкиры коней усмиряют, за пазуху спрятал.

Росный след Афони отчетлив. А за ним осторожные сыскные следы Криночка отпечатал.

Афоня-пастух по урману, как по родимому дому идет. С лиственницами да соснами здоровается. А деревья, как брата, Достань Яблочка по плечам зелеными лапами похлопывают. Возле горного ключа пастух остановился. Решил жажду утолить. Над родником нагнулся. И тут смычала корова. Сразу догадался пастух, где беглянка прячется и возле себя теленочка бережет. Глянул в сторону лиственниц и Марьину корову увидел. А та шершавым языком теленка лижет. Теленок же к беглянке льнет. Вымя ищет.