Москва нас больше не любит - Слава Сергеев

Как ни странно, народу было много и было много хороших лиц, видно, у многих людей в посещении друзей был перерыв, мы долго ходили по залам, рассматривая все периоды: 1910-е, 20-е, 30-е годы. Ну, в 30-е я заглянул мельком, уж очень тяжелое ощущение исходило от картин, а в 1920-х ходил долго. Филонов, конечно, молодец, гениально все подметил - как от предметов и отдельных образов, от тонкой индивидуальности и аристократической отдельности эпоха перешла к количеству, снежному кому винтиков и гаечек, огромной горе несамостоятельных деталей, как раньше говорили, “масс”, - теперь картинка складывалась из них, из их течения, их грандиозных муравьиных построек и битв. Поднявшись на второй этаж, посмотрели на большой стенд с датами жизни и творчества - после 1929 года все как положено - в 1930-х не выставлялся, в 1942-м умер в блокадном Ленинграде, но обошлось без лагеря.

Постоянно писал, писал как сумасшедший, ничего другого практически не делал, его заставляли хотя бы поесть, детей не было, работы не было, друзей и знакомых почти не было, жена была старше на двадцать лет - она кормила и работала, все картины завещал Русскому музею, честь и хвала сотрудникам - не выставляли, но и не выкинули и не распродали по частям, хотя могли бы. Минуя сорок послевоенных лет, когда был полузапрещен и замолчан, все сохранилось в запасниках до новых времен - Советский Ван-Гог. Более того, Союз художников СССР, оценив завещание умершего от голода мастера, сумел не дать похоронить его в общей могиле, как было принято в блокаду, и теперь мы (в отличие от Мандельштама, например) даже знаем, куда положить цветы. О том, чтобы добыть художнику лишние сто грамм хлеба в день, пока он был жив, никто не заикается, ясно, что об этом не могло быть и речи.

Во время выставки я периодически выскакивал в соседние залы - чтобы “проветриться”, “сбить” слишком сильное впечатление, не пугаться - слишком точно все это резонировало с общим настроением, с чем-то, висящим последнее время в московском воздухе. А поскольку выставка проходила в залах ХХ века, в соседних помещениях выставлялись “Мир искусники”: Ларионов и Гончарова, Кустодиев, Добужинский, Сомов, Бенуа… Конечно, сравнивать невозможно и ненужно, но я невольно подумал, что насколько все-таки это разные вещи, Филонов - и “Мир искусства”. Я понимаю, что говорю сейчас банальности с точки зрения искусствоведа, но поймите чувства и эмоции “простого зрителя” - в одном зале победа тысячи над единицей, разноцветный железный поток, винтики и гаечки безумной машины, сошедшей с горы лавины, селевого потока, хвоста кометы…

Плюс человеческая судьба Филонова, плюс бес времени года - московская зима, январь, полупустой город, все, кто хотел и мог, - уехали на праздники, ощущалась какая-то странная, непривычная для Москвы пустота и брошенность - здорово все это было, в смысле как-то очень пронзительно.

И, всего лишь в соседнем зале, - тихая ирония, юмор, камерность, барочная театральность, легкое одиночество, женский смех, лето, зелень и чайные сервизы на дачных столах.

Мог ли Филонов уехать? Нет, конечно. Мог ли уехать в 1920-х годах Андрей Платонов, гидроинженер по профессии (легко бы там устроился, почти наверняка продолжил бы писать), с которым Филонов, оказывается, дружил? Тоже нет.

Выйдя на улицу, за музейную ограду, молча пошли по бульвару в сторону Арбатской. Серый снег лежал по сторонам, старые дома, видевшие и мир-искусников, и Филонова и многих, многих других, молча стояли по сторонам, городская картинка выглядела гравюрой, черно-белым рисунком углем.

Вдруг, уже у самого метро, сбоку увидели цветную неоновую вывеску кафе, уютный современный интерьер, желтый, кремовый, темно-синий, название тоже показалось смешным - “Фабрика бутербродов”. Жена сказала:

- Я когда-то была тут днем, здесь неплохо кормят. Зайдем?

Народу внутри совсем не было. Только какой-то очень напряженный мужчина с короткой стрижкой, по виду госслужащий, что-то заказывал у стойки, обращаясь к бармену и девушке-официантке почему-то на “ты”, те немного смущенно, впрочем, с юмором отвечали, - вот и все посетители.

Сели у окна. Мужчина в конце-концов ушел, завернув бутерброды в пакет и подарив нам неприязненный взгляд, и девочка подошла к нам. Симпатичная, с голым загорелым животом и круглой серьгой на пупке, улыбаясь, приняла заказ. Мальчик-бармен предложил из-за стойки:

- Апельсиновый сок кончился тридцать первого декабря, нового еще не завезли, будете ананасовый? За счет заведения, с Новым годом! - он улыбался.

Ребята зажгли лампочки в витрине, чувствовалось, что они нам рады, особенно после того, стриженного.

- Из гостей или в гости? - спросила официантка.

- Нет, мы из музея, - сказала жена.

- Музея? - девушка удивилась. Даже перестала готовить что-то там за стойкой.

- Из Пушкинского, здесь недалеко.

Она кивнула:

- Знаю.

Пояснила мальчику:

- Это около большого храма.

Он все улыбался.

- Были на выставке? Художника?

- Да.

- Какого?

- Филонов, не слыхали?

- Как? Нет… Современный? Ваш знакомый?

- Нет, что вы. Это еще довоенный. Почти классик. Советуем, очень здорово.

Девушка улыбнулась:

- Если время будет, сходим, спасибо. Работы много. Но я в живописи не очень. Обернулась к бармену:

- А ты?

Они засмеялись. Я подумал, что им, наверное, лет по 20, не больше, совсем молоденькие. У мальчика в ухе тоже была серьга.

Принесли бутерброды, чай в белом симпатичном чайничке, мы заказали фруктовый. Я приоткрыл крышку, пахло хорошо. Посмотрел за окно, на памятник Гоголю, на здания военного министерства с той стороны бульвара, на новую, с иголочки часовню у метро. Впечатление от выставки все не выветривалось, картины стояли перед глазами.

- Чай хороший, не сомневайтесь, - сказал мальчик. - Наш байер заказывает только настоящие. Он зажег на нашем столе маленькую ароматическую свечку:

- Для уюта. Отдыхайте.

Жена достала мобильный, написала эсэмску подруге, поздравила с Новым годом, потом мы написали эсэмэску моему редактору, предупредили его, что где-то числа десятого, после Рождества, на пару недель уедем.

Девушка-бармен периодически поглядывала из-за стойки, все улыбалась. Потом спросила:

- А вы сами тоже художники?

Я покачал головой:

- Нет. Похожи?

- Похожи.

Мне хотелось поговорить.

- А этот мужчина, что брал с собой бутерброды, он кто, как вы думаете?

Она пожала плечами:

- Военный, наверное. Их много тут, какая-то их контора напротив. Или милиционер.

- Не люблю их, - вдруг сказал я. - Ментов, я имею в виду. Впрочем, я в этом смысле не оригинален.

Девушка промолчала. Потом сказала:

- Сейчас каждый зарабатывает свой хлеб как может.

- То есть? - говорю.

- Ну, как “то есть”… - Она мне показалось, даже удивилась. - Как может. Что тут непонятного. - Добавила: Мне год назад предлагали устроиться в милицию.

- Ну и что же вы, не пошли?

- Как видите, не пошла.

- Почему?

Она неопределенно улыбнулась, пожала красивыми плечами.

- Не знаю. Работа нервная. Я не думала, почему, просто не пошла, и все.

Мальчик засмеялся.

Она посмотрела на него:

- Правда,…?

Я не расслышал имя, переспросил.

- Йорик. Это его кличка, ник. На самом деле его зовут Валентин.

Она прибавила музыку, стала пританцовывать. Йорик-Валентин у стойки подпевал.

Картинка за окном из этого кафе казалась очень симпатичной. Вот мы сидим тут, зимние ранние сумерки, свечки на столах, красивые ребята танцуют за стойкой, бульвар, даже казенное здание военного министерства выглядело отсюда не таким страшным. Были на замечательной выставке, то, что изображено на картинах, надо думать, уже стало историей. Вот только этот противный стриженый мужик был вначале, но мало ли неприятных людей, если на всех обращать внимание, знаете…

Я сказал:

- Все-таки хотел бы уточнить… - Пояснил: - Я журналист, мне интересно. Вы не пошли туда работать, но их не осуждаете. Правильно я понял?

Жена толкнула меня под столом коленом:

- Что пристал к детям?

Девушка опять засмеялась:

- Да, правильно. Я так и подумала, что вы кто-то такой. Журналист или художник… Я вообще стараюсь не думать о всякой ерунде. И так жизнь сложная. От нас мало что зависит. Вот и Йорик со мной согласен.

Я посмотрел на мальчика. Он возился с тостером, потом достал мобильный. Машинка была новая, светло-синего цвета, совсем плоская по последней моде. Было невозможно понять, что он думает, да и слушает ли нас вообще. Телефон мальчика запищал, потом стало слышно мелодию. Я узнал - это были Вrainstorm, симпатичные русские ребята из Латвии, поющие по-английски.

- Это будильник, - засмеялась официантка. - Сейчас тосты привезут. Чтобы мы не проспали.

Я подумал, что парень совсем молодой, просто пацан, лет 17-18, только после школы. Еще подумал, что у этих ребят, кому нет 20, совершенно особая пластика. У некоторых. Какая-то… несоветская. Я бы написал “свободная”, но, помня о некоторых встречах, описанных чуть выше, не решаюсь. Посмотрел на военные здания за окном. Интересно, в армию пойдет?