Африканские игры - Эрнст Юнгер

Я подумал, что, приглашая меня на чай, он, очевидно, преследовал какую-то цель; так оно и оказалось. Но он не пожалел времени, чтобы основательно меня расспросить, и ему это мастерски удалось — по крайней мере, он узнал обстоятельства моей жизни и дальнейшие планы.

Уяснив себе наконец мой случай, он с видом врача, который, уже отложив инструменты, выписывает рецепт, сделал предложение, изумившее меня:

— Дорогой господин Бергер, вы сейчас в том возрасте, когда переоценивают реальность того, о чем говорится в книгах. География чудесна, но поверьте мне: прогулки такого рода удобней всего предпринимать, уютно устроившись на диване и покуривая турецкую сигарету. Вы ожидаете удивительных приключений? Причастности к волшебству, к изобилию экзотической природы? Так вот, там, на юге, вы ничего этого не найдете… Если, конечно, не сочтете приключениями феномены, которые распространены повсеместно: лихорадку, скуку и тоску — одну из худших форм горячечного бреда. Вы не найдете никого, кто мог бы лучше, чем я, рассказать вам о таких вещах. Я здесь обследую каждого, кто впервые отправляется на службу, и каждого, кто возвращается. Поверьте мне: тот, кто оттуда возвращается, настолько изношен — изнутри и снаружи, — что перелицевать его не под силу никакому портному.

При этих словах он сделал одно из движений, свойственных представителям его расы — как будто растер что-то между пальцами, — и потом продолжил:

— Вы еще слишком молоды, чтобы понять: вы оказались в мире, сбежать из которого невозможно. Вы надеетесь открыть в нем для себя необыкновенные вещи, но не найдете ничего, кроме убийственной тоски. Сегодня в мире нет ничего, кроме эксплуатации, а для человека, который обладает особыми наклонностями, придуманы еще и особые формы эксплуатации. Эксплуатация — вот подлинная форма, великая тема нашего столетия, а тот, кто еще имеет другие идеи, становится ее жертвой легче, чем все прочие. Колонии — это тоже Европа, маленькие европейские провинции, где сделки совершаются чуть более открыто, с меньшими околичностями. И вам, дорогой Бергер, не удастся проломить стену, о которую уже разбился Рембо. Поэтому возвращайтесь-ка к своим книгам и сделайте это поскорее, прямо завтра!

Гупиль произнес эти фразы очень убедительно и с интонацией, которой в нашем языке не существует.

— Обратите особое внимание на то, что я вам скажу сейчас: завтра с утра в большой казарме состоится последнее освидетельствование в присутствии коменданта — чистая формальность, просто чтобы заполнить графу в документах на транспортировку. Когда очередь дойдет до вас, я поставлю под сомнение вашу пригодность; тогда вы сразу же громко объявите, что вам еще не исполнилось восемнадцати, и будете на этом настаивать. Таким образом, отпадет законное основание удерживать вас здесь; но стоит вам оказаться в Африке, и до вас больше никому не будет дела.

Пожалуйста, помните: вы сейчас в опасном положении, и я понимаю это лучше, чем вы сами. Я смотрю на вас как на человека, который вот-вот исчезнет в темных воротах; я окликаю вас, пока не поздно; вы еще поблагодарите меня за это.

Он протянул мне руку, и я пожал ее.

Попрощавшись с ним и спустившись во двор, я стал раздумывать над его словами.

Больше, чем его предложение, меня удивила сама наша встреча: ибо участие, которое проявляет к нам незнакомый, случайно встреченный человек, характеризует прежде всего его самого; в докторе, выходит, еще сохранялся последний остаток старого доброго гостеприимства.

Должен признаться, что данное мною обещание с первой же минуты не давало мне покоя. Я не хотел, чтобы мое начинание закончилось столь примитивным образом.

Погрузившись в мысли об этом, я совершенно забыл о необходимой здесь бдительности и угодил в лапы того самого унтер-офицера, ответственного за кухню, от которого сбежал утром. Я и подумать не успел о путях спасения, как он уже зацапал меня и поволок за собой в кухню, где нагрузил котлом, полным чечевичной похлебки. Повязав мне еще и грязный фартук, он повел меня в одно из нижних помещений форта, откуда доносился страшный гвалт.

Здесь мы встретили настоящую банду разбойников, переговаривающихся на всех языках мира. Во главе длинного стола, между двумя подозрительного вида итальянцами, восседал Пауль, который откровенно высмеял мое облачение; на противоположном конце я углядел Леонарда, отрешенно сидящего перед ржавой миской.

После того как унтер-офицер раздал хлеб из большой корзины, я должен был каждому налить в тарелку по полному половнику супа, и поднялся крик, поскольку парни были требовательными, как князья, а порции — скудными. Когда очередь дошла до Леонарда, я, чтобы хоть немного его подбодрить, отвалил ему два половника с верхом, так что чуть не переполнил тарелку. Тотчас возник такой переполох, будто кого-то прикончили: куски хлеба, миски и обглоданные кости так и летали по воздуху, и даже унтер-офицеру с Леонардом перепала часть этих зарядов. Я воспользовался дождем из объедков, чтобы сорвать с себя фартук и дать дёру. Поскольку после такой бучи мне показалось небезопасным оставаться в столовой, я купил бутылку вина и осторожно пробрался на свое место у бруствера.

Тем временем уже взошли звезды; они были крупнее и ярче всех звезд, какие я когда-либо видел, и их мерцание отражалось в глубинах моря. Вино придало мне решимости, и я почувствовал нарастающее желание послать к черту предостережения Гупиля: я их воспринимал теперь как посягательство на мою свободу. Наверное, все-таки возможно, думал я, жить, как живут животные и растения: без чьей-либо помощи, без денег, без хлеба, безо всего, что создавала или к чему прикасалась рука человека, — только благодаря собственной внутренней силе. Как любому подростку, мне всегда было непонятно, почему Робинзон вернулся со своего острова. Нужно жить, как корабль: иметь на борту все, что нужно, и всегда находиться в боевой готовности. В приступе мальчишеской заносчивости я допил вино до последней капли, а бутылку зашвырнул в море.

Когда я соскочил с бруствера, чтобы вернуться в форт, взгляд мой упал на какой-то белый предмет, мерцающий в лунном свете. Я поднял его и увидел, что это моя африканская книга. Вырванная из переплета, помятая, она валялась на камнях. Тот, кто так ловко избавил меня от забот о моем рюкзаке, наверное, не нашел для нее никакого применения. Я мгновение подержал ее в руках и затем бросил в воду вслед за бутылкой.

В форте уже все затихло, и мне было нелегко отыскать дорогу к той общей спальне, где меня ждал Пауль. Когда я шел по крытому проходу, через который утром мы выбрались наверх, в неверном свете фонаря я заметил маленькое оконце, прорубленное почти у самого основания большой башни. Отверстие было забрано решеткой, каких нынче уже не куют: толстые четырехгранные пруты в местах пересечения для прочности еще и скреплялись железными кольцами.

Эта нора была обитаемой: остановившись, я увидел две вцепившиеся в прутья руки. Тотчас вынырнуло и лицо узника, который там, внутри, подтянулся на руках. Хотя лицо от напряжения исказилось, я узнал ужасного Реддингера, который, точно второй Михаэль Кольхаас[14], сидел здесь под замком из-за истории с сапогами. Самоуверенность быстро привела его к плачевному финалу, что неудивительно, если ты не знаешь другого средства общения с людьми, кроме как колошматить их по голове.

И все же он не казался очень подавленным, поскольку продолжал изрыгать угрозы; он обвинял также Пауля и меня за то, что мы не бросились вместе с ним в атаку, и, явно преувеличивая наши возможности, заявил, что вместе мы бы обратили французов в бегство — как Блюхер[15] под Ватерлоо. Я, конечно, считал, что он не совсем неправ — мы, по крайней мере, могли бы попытаться его поддержать; но сказал себе в оправдание, что в своем буйстве он зашел слишком далеко. Это вызвало у него одобрительную ухмылку.

Чтобы сделать ему приятное, я попросил его подождать и притащил из столовой две бутылки вина, сигареты и спички, которые просунул через решетку. Мне было его отчасти жаль, а отчасти положение, в котором он оказался, представлялось мне не лишенным притягательности, потому что к особым желаниям, издавна меня занимавшим, относилось и такое: чтобы когда-нибудь меня посадили в темницу (чем древнее она будет, тем лучше), из которой я потом сбегу через подземный ход. Что касается этой средневековой тюрьмы, то пришлось бы долго рыскать по всей Европе, чтобы найти другую, лучшую, — вот только я полагал, что Реддингеру в его теперешнем положении не хватает чувства собственного достоинства. Я предпочел бы увидеть его предающимся благородной скорби. На мой вопрос, как там внутри, он вдруг опять взъярился и заявил, что, дескать, нет здесь ничего, кроме крупных, как морковки, клопов. Но вскоре нам пришлось оборвать разговор, потому что долго висеть, подтянувшись на слабеющих руках, он не мог.