Там, где нас нет - Татьяна Устинова

Мальчишка тоненько свистнул горлом, как суслик-еврашка, виденный однажды Волковым на Камчатке, кинулся вперед, наступил на свои штаны и упал бы, если бы перепуганный Волков его не подхватил.

– Что?! Что такое?!

Мальчишка все свистел горлом и тыкался горячим маленьким лицом Волкову в шею и щеки, с которых отваливались клочья мыльной пены. Слабые детские воробьиные ребрышки ходили ходуном под волковскими ладонями.

– Ты что, Павлик?! Юля, иди сюда! Юлька!!!

Мальчишка оторвался от Волкова – тот растерянно отер большой ладонью его мордаху – и выдохнул с восторгом:

– Я знал, знал, что это ты! Я просто не сразу понял!.. Но я знал! Я загадал! Мне бабушка говорила, что так надо!

– Как? – осторожно спросил Волков.

Он ничего не понимал.

– Ну, загадать и ждать, что сбудется! – И Павлик опять уткнулся носом Волкову в щеку, прямо в остатки мыльной пены.

Встревоженная Юля заглянула в ванную и замерла. Волков поверх мальчишкиной головенки посмотрел на нее, а она на него.

– И сбылось, – прошептал Павлик ему в ухо, – я загадал, и сбылось!

Тут он проворно и неловко, как худая обезьянка, слез с Волкова и, придерживая падающие штаны, кинулся к Юле.

– Дай ему новые штаны, – растерянно велел Волков.

Она кивнула, как во сне.

– Я теперь знаю! – торжественно объявил Павлик и посмотрел вверх, ей в лицо. – Как же я раньше не догадался?!

– Что ты знаешь?

Она присела и попыталась его обнять, но он вырвался.

– Я теперь знаю, кто он! Ну, он, он! – И показал на Волкова, как будто тот был чудотворной иконой. – Я сам видел! Я зашел и увидел! Совсем как в том мультике про Рождество! Но ты не бойся, я никому, никому не скажу. – Тут он вспомнил, как бабушка говорила, что нужно перекреститься, тогда уж точно не соврешь, и он кое-как, впопыхах, наизнанку перекрестился.

Глаза у Юли моментально налились слезами.

– Я ничего не понял, – признался изнемогший Волков. – Что ты видел? Чего ты не скажешь?

И тут Павлик объявил торжественно:

– Ты Дед Мороз. У тебя борода, во-он какая, белая! Я сам видел! Только люди этого не знают, ты же только на Новый год Дед Мороз, да?! И я никому, честное слово, никому!

Он подошел, тихонько взял Волкова за руку и спросил серьезно:

– Ты же настоящий Дед Мороз?

Волков глянул на Юлю, которая ему улыбнулась сквозь слезы, и сказал успокаивающе:

– Ну, конечно, настоящий, Павлик. Только ты правда никому об этом не говори!..

Третий четверг ноября

«Но в том еще беда, и видно, неспроста,

Что не годятся мне другие поезда.

Мне нужен только тот, что мною был обжит.

Там мой настольный свет от скорости дрожит.

Там любят лечь – так лечь, а рубят – так сплеча.

Там речь гудит, как печь, красна и горяча.

Мне нужен только он, азарт его и пыл.

Я знаю тот вагон. Я номер не забыл».

Конечно, она его не узнала, столько лет прошло!..

А сколько лет прошло?

Два года, что ли?.. Или уже больше? Нет, конечно, больше, больше, три с лишним! Расставались в апреле, а нынче уже ноябрь, значит, выходит три с половиной!

…И когда они пролетели, эти три с половиной года?! Как успели?

Конечно, она его узнала.

Если бы прошло триста лет – ну, даже с половиной, – она бы все равно его узнала.

Нет ничего глупее вопросов, чем те, которые люди задают друг другу триста лет спустя.

– Ой, я тебя и не узнала! Ты как?

– Нормально, а ты как?

– И я нормально.

– А зачем ты к нам?..

– По делам. А ты все здесь?..

– А где же мне еще быть?..

– Да мало ли где…

– Нет, я здесь. Меня повысили, так что…

Про повышение было сказано не без умысла.

Умысел пропал втуне. Он не обратил внимания. Он никогда не обращал внимания на такие вещи.

Она с головой нырнула в сумку – за пропуском. А на самом деле, чтобы не таращиться на него во все глаза.

Он придержал перед ней дверь – чтобы она не стукнулась в нее лбом. А на самом деле, чтобы не рассматривать ее так уж откровенно!..

В вестибюле стало еще хуже, чем на тротуаре.

Во-первых, потому что голоса разносились по всему огромному и тихому помещению, отдавались от мраморной плитки. Во-вторых, здесь никого не было, кроме охранников за конторкой и нескольких опоздавших, маявшихся возле стеклянной коробки скоростного лифта.

Лёка вынырнула из сумки. Пропуск зажат в руке, и вид растерянный.

Он вдруг рассердился из-за этого ее растерянного вида. В конце концов, столько лет прошло!.. И ничего же не происходит. Он не собирается немедленно тащить ее… в «свою пещеру», и вообще никуда тащить ее не собирается!

Он рассердился и немедленно сказал глупость:

– Ну, пока! До свидания.

Она кивнула, он повернулся, и вдвоем они двинули к лифтам – «путь наверх» здесь был только один, общий для всех.

В полном молчании, плечом к плечу, они подошли к раздвижным дверям и стали.

– Здрассти, Елена Сергеевна.

– Добрый день, Слава.

– Можно я к вам зайду после совещания? У меня вопрос.

– Да, конечно.

Слава стрельнул глазами в ее спутника, будто оценил, сделал странный жест, нечто среднее между кивком и поклоном, и отвернулся.

Хорошо, что половина сотрудников новенькие, подумала Лёка. Никто ничего помнить не может.

Хотя и помнить-то нечего!..

– Здравствуйте, Елена Сергеевна! – у нее за плечом негромко сказал тот, перед которым ей было так неловко, и она с изумлением обернулась и посмотрела.

– Мы же здоровались!

– Да мы уж и прощались.

Да. Это точно. Они уже попрощались.

Столько лет прошло, она даже не узнала его там, на улице! Впрочем, она сразу его узнала.

Лифты пришли, как водится, все одновременно, и в просторном хромированном пространстве, увеличенном зеркалами и полировкой, она и он, конечно же, оказались вдвоем.

– Тебе какой?

– Шестой.

Он нажал две кнопки. Она не стала смотреть, какая вторая.

– Как ты живешь, Лёка?

Она улыбнулась храброй независимой улыбкой.

– Я хорошо. А ты как живешь, Платон?..

Его звали Платон Легран, надо же такому быть!..

Была какая-то невразумительная история про петербургского дедушку-ресторатора, а может, и не дедушку вовсе, а прадедушку или прапрадедушку, оставившего в наследство такую фамилию. Платон никогда подробно не рассказывал, а то, что рассказывал, Лёка слушала вполуха, из вежливости.

Слишком много в последнее время развелось потомков дедушек-рестораторов, дедушек-великих-князей, бабушек-балерин Мариинского театра, тетушек-фрейлин и дядюшек-камергеров.

Все вранье!..

Камергеры, князья и балерины – которых не успели расстрелять – отбыли в Париж, а остальные сгнили на каторге и «вольных поселениях».

Потомок ресторатора посмотрел на нее, усмехнулся загадочно и пожал плечами – видимо, таким образом отвечал на ее вопрос о том, как он живет.

Лифт тренькнул, кабина дрогнула и остановилась.

Вот и поговорили.

– Ну… пока. Да?

– Кофе пить со мной не пойдешь?

Лёка засмеялась.

Если бы прошло триста лет – ну, даже с половиной, – она все равно узнала бы его по этому вопросу. Ни такта, ни деликатности, ни понимания, ничего!

– Не пойду, – сказала она и опять засмеялась, – а тебе что, делать нечего, среди бела дня кофе распивать с… – она поискала слово, не сразу сообразив, как себя поименовать.

С бывшей любовницей? Со старой знакомой? С давней подругой?

– С тобой, – подсказал Платон Легран. Двери лифта бесшумно закрылись, и кабина опять поехала, – я среди бела дня хочу распивать кофе с тобой. А что тут такого?

– Ничего, – проскрежетала Лёка. Он увез ее на другой этаж!.. – Нет, Платон, у меня дел полно, я и так опоздала!..

Лифт остановился.

– Ну, – спросил ее спутник весело, – теперь на первый двинем?

Лёка посмотрела на него почти с ненавистью.

Господи, она и забыла, какой он… противный. Самоуверенный, упрямый, привычно слушающий – и слышащий! – только себя.

– Точно не пойдешь?

Лифт опять дрогнул, и двери опять сошлись. Он наугад нажал какую-то кнопку, и они поехали.

– Слушай, – сказала Лёка, – я хочу выйти. Выпусти меня, пожалуйста.

– Высадка пассажиров осуществляется только на остановке. Вот сейчас будет остановка, и ты выйдешь.

И она вышла. Оказалось, он привез ее на шестой этаж, собственно, как раз туда, куда надо.

Она кивнула, очень раздраженная, – он знал эту ее манеру кивать, снизу вверх, когда она сердилась или была недовольна, – и, изо всех сил стараясь не коснуться его ничем, ни пальто, ни сумкой, держась очень прямо, вышла из лифта и пошла по сверкающей плитке. Звук ее каблуков отдавался от мраморных стен.

…Почему стены мраморные?.. Как в гробнице или турецкой бане! Ну, на черта здесь мраморные стены?!

Платон знал ответ на этот вопрос – потому что в последнее десятилетие нефть была очень дорогая, вот и вся премудрость! Потому и стены мраморные, и полы мозаичные, и фонтаны на каждом этаже, и «Лёксус» у любого мелкого деляги. И ПТУ поэтому же называется «колледж», библиотечный институт «университетом управления культурой», а любая барышня, пишущая в эсэмэске «встретимся в понидельнек», именует себя «психолог-консультант».