Высокая кровь - Ильгиз Кашафутдинов

Леха набрел на Грахова, уже отвязавшего лошадь, почему-то проникновенно, нежно погладил его по волосам, похлопал Фаворита по крупу, сказал загадочно:

— Плыви с ней на ту сторону, плыви. Я вас догоню там, слышь. Не бойся, одежу возьму, все возьму. Плыви…

Грахов не понял, для чего гонит его на тот берег Леха. Так и не спросив, зачем, потянул лошадь, и она охотно бросилась в воду.

— Робя, слушай сюда! — крикнул Леха в сторону большой компании. — Даю вам полминуты, робя. Спасайся, кто может.

— …А вы знаете, что правильный текст не «полцарства за коня», а «полкоролевства за коня», — не обращая внимания на Леху, говорил усмиренный эрудит.

— Ну, чего ты приперся, папаша? — наконец лениво спросил один. — Проспись иди. Мы ведь тоже того… Тяжело же.

— Иди, иди, за бабочками побегай!

Выждав, как обещал, полминуты, Леха сказал спокойно:

— Вы у меня узнаете, почем фунт железа!

Отойдя к костру, для наглядности поднял помятое ведро с остатками ухи, направился к самосвалу.

Грахов уже не видел и не слышал этого. Плыл, повиснув на шее лошади, и все плыло у него перед глазами. Он подтянулся, устроился удобнее, но муть столбом подкатила к горлу — Грахова повалило набок. Он скользнул бедром по гладкой тугой спине лошади, удержался. Вода журчала, цеплялась за ноги, стаскивала. Сквозь знобкий туман проступали камыши, берег был близок. Собравшись с силами, Грахов обернулся, чтобы взглянуть на оставшийся позади берег, но не рассмотрел ничего. Слышал только: прокатывались там, смешиваясь, голоса и рев моторов.

Грахову стало почему-то смешно, весело, и от смеха он совсем обессилел. Потом мгновенно, неизвестно откуда пришел испуг, и Грахов оторвался от лошади, ухватиться за нее больше не смог. Решив достать дно, вытянул ноги, окунулся с головой, чувствуя, как глубина тянет вниз, холодом вяжет ноги. Он забарахтался.

Проглотив воду, вторым глотком подавился, и кричать уже было нечем и некуда: вода сомкнулась.

Руки еще боролись, не находя ничего, кроме воды. Сам Грахов уже задохнулся, тьма уже отняла рассудок, когда вдруг судорожно замирающая рука наткнулась на толстую жесткую шерсть. Пальцы сжались в мертвой хватке, но сам Грахов этого уже не чувствовал.

8

Лежал он долго. Его пугало то, что голова была ни круглой, ни твердой, а была тьмой без ощутимых границ, и в ней тлела, согревая, горстка углей: совсем немного жизни. Постепенно он ощутил всего себя, но еще не торопился двинуть ногой или рукой.

Жизнь возвращалась к нему волнами, с теплом, которое, возникая в груди, разливалось по всему телу, покалывало. Трава под ним тоже теплела, влажно липла к животу и ногам, и Грахов благодарно вжался в нее, парную, мочалистую. Теперь не вода, а радость душила его. Потом волнение прошло и закрался страх: все ли в нем осталось тем, чем было?

Вот он наконец настоящий — из плоти, воды, и в нем мысль держится, пока плоть цела и невредима. В этот раз смерть лишь слегка задела его, занятая другими, спешила и миновала, и плоть снова живет, и пришла мысль. И надо беречься огня, воды, но прежде избегать того, что возмущает мысль, которая слепо бросает тело в опасность. Теперь, не находя силы для притворства, Грахов признался себе, что он и раньше думал так. Как бы подтвердив это, возникло ощущение уютной, чистой постели, в какой лежал бы не один, — преданно, чутко берегла бы его покой женщина, и обманывать себя он не стал: это была Светлана.

Перевернувшись на спину, он уставился в небо — холодное, глубокое. Он мог уже подняться, но почему-то боялся воды: она затаилась возле ног. Вода еще была в нем, пульсировала в горле, теплой мутью оттягивала желудок. В памяти осталась пустота — с того мгновения, когда он, утопая, не помнил себя, до первого проблеска. Домысливать этот провал было страшно. И только рука, вдруг судорожно вжавшись в траву, вспомнила.

Грахов настороженно притих, вслушался в небо — не уловил ни всхрапа, ни дыхания лошади…

Фаворит не сразу ушел от Грахова. Он дождался того момента, когда человек схватил первый глоток воздуха, когда он, облегченный, оживший, заснул исцеляющим сном.

Чтобы не мешать ему, Фаворит пошел на запах луговой травы, ткнулся в нее, пощипывая.

Его, еще мокрого, обступала прохлада. В глубине луга, вскинув голову, он тревожно всхрапнул: разыгрывалась, чувствуя волю, кровь. Ока туго, горячо ударила в ноги, легко понесла Фаворита по траве — он летел, угадывая лощину, где пасся табун. Поглупев, как попало вскидывая ноги, несся он, и птицы едва успевали вспорхнуть из-под копыт. Кони будто ждали его. Они замерли и так, завороженно глядя на незнакомца, подпускали все ближе. Ни один не шелохнулся. Проскакав остаток расстояния правильным аллюром, Фаворит шагах в пятнадцати встал как вкопанный.

Первым мотнул головой, приветствуя его, старый гнедой мерин, расправил грудь, подобрал вислый живот. Чуть выдвинулся из-за него жеребец, видимо молодой вожак. Драчун в детстве, Фаворит отвык от драк и сейчас, показывая, что пришел с миром, стал пощипывать траву. Он помнил: люди скоро хватятся его, кинутся искать, и было ему важно продлить недолгие минуты случайной свободы. За короткое время лошади, найденные им тоже случайно, не впустят его в табун. Не прогонят, но и не примут; он был чужим среди себе подобных. Он видел, как напряженно разгадывают кони, кто он, откуда пришел. Для них он был не от мира сего.

Будто сочувствуя ему, предлагая скрасить одиночество, робко двинулась к Фавориту вороная кобыла. Молодая, нежная, с гладким отливом, с неожиданной для ее масти пышной светлой гривой. Вздрагивая ноздрями, она доверчиво, ласково потянулась к Фавориту. Тронулся с места, вернул ее назад сердитый вожак. Вороная прянула в сторону, увернулась от белозубого оскала.

Фаворит следил за игрой, заметил, как жеребец, распаляя себя, преследует кобылу. И вдруг по тонким, прочным его ногам, обжигая сухие мускулы, поднялось пламя. Как ножом, он срезал подковой и высоко подбросил траву.

И тут ясное, стеклянно-отзывчивое небо донесло до ушей звук автомобильного мотора. Табун не обратил на него внимания. Один лишь Фаворит, тоскливо вскинув голову, смотрел туда, где люди, ненадолго забывшие о нем, трубили тревогу.

К Грахову приближался самосвал, широкий, приземистый, чем-то похожий на самого Леху. Леха забавлялся, играя сиреной — из коротких, длинных сигналов выстраивалась басовитая морзянка. Подъехал, спрыгнул рядом, наклонился.

— Восемь — ноль в мою пользу, — возбужденно сказал он. — Драпанули!..

Ничего не поняв, Грахов тихо, измученно спросил:

— Лощадь на глаза не попадалась?

— Как? — почему-то развеселился Леха. — Она ж с тобой была? Неужели спрятал?

— Тонул я, — сказал Грахов. — Она меня, по всей вероятности, вытащила. Потом, видимо, отошла.

— Ну, братец, ты меня такими сказками не потчуй, — протянул Леха. — Лошадь его вытащила! Сбежала, факт!

— Она где-нибудь рядом, — боясь, что Леха разозлится, торопливо проговорил Грахов. — Она же хорошо воспитана.

— Чудик ты! — изумился Леха. — Говоришь так, будто она детдомовская. Верно, далеко не уйдет. Мы ж с тобой моторизованные. «И танки наши быстры…» Вставай, хватит утопленника изображать.

— Когда теперь доберемся? — Грахов присел, поеживаясь, посмотрел на солнце. Низкое, с густым красным налетом, оно уже почти не грело.

— Давно б добрались, — быстро и сердито сказал Леха. — Мне старик этот… Молчанов все испортил. Кто его просил указывать мне, где ехать. Если бы не он, по бетонке бы катили, давно б доехали. Знать надо Леху.

— Непростой он мужик, — сказал Грахов. — Интеллигент.

— Он-то! — Леха даже вздрогнул. — Да из самого простого народа он и есть. Всю жисть в навозе копался, лошадям хвосты чистил. А дома у него что? Рыбки да цветочки, коней повырезал из поленьев, по углам наставил — и вся тебе обстановочка.

— Нам его не понять, не доросли еще, — сказал Грахов, как бы подытоживая давние раздумья. — А что касается народа, то мы все из него.

— Да, такая философия, — сказал Леха, удивленный и польщенный тем, что Грахов сказал о нем, как о равном. — Нам их не понять. Они спокойно жить не дадут. Помню, как глянет этот старикашка — хоть раскалывайся во всех грехах, хоть с повинной иди… — поймав себя на том, что начал говорить лишнее, Леха осекся, но успокоился сразу: Грахов не слушал.

Леха взял его за плечи, повернул к кабине. Грахов пошатывался, а самого Леху крепко держал на ногах азарт. Был он похож на охотника, который, закончив гон, пускается в очередной. Напевая, Леха нажал на стартер, мотор послушно отозвался, помчал машину вдоль старицы. Неслись, круто повторяя каждый изгиб берега, заглядывая под каждый куст.