Йога-клуб. Жизнь ниже шеи - Сюзанн Моррисон

И тут мне вдруг пришло в голову, что я пытаюсь анализировать Луизин пук. Пытаюсь обосновать пук! Именно в этот момент у меня задрожало в животе, и смех стал подниматься наружу, как пузырьки в стакане с газировкой. Это был нехороший смех, тот, что невозможно остановить. Тот, что всегда случается в самое неподходящее время. Я прыснула через нос. Но тут произошло ужасное — ведь мой нос был зажат пальцами, поэтому получился не смех, а самое настоящее пуканье. Я вдруг поняла, что громко пукаю и ужасно хрюкаю через нос и рот, и от этого стало только еще смешнее, потому что я поняла: хуже уже не будет. Ведь теперь другие ученики, погруженные в выполнение позы верблюда, думают, что это влажное хрюканье и есть источник того запаха, который произвела Луиза.

Когда я наконец отдышалась и поднялась из позы ребенка, то увидела, что Лу злобно зыркает на меня. После занятия он подошел ко мне и процедил:

— Сюзанн, ты — тот человек, которым являешься В ДАННЫЙ МОМЕНТ.

Ничего грустнее я в жизни не слышала.

Уже в третий раз мне снится один и тот же сон: я сижу в камере психушки, обитой белыми матрасами, на четвереньках, на мне белые кожаные гетры и больше ничего. Соски зажаты прищепками, и эти прищепки живые — они как младенцы, присосавшиеся к моей груди. Тут входит Лу, он даже выше, чем в жизни. Я замечаю, какой он мускулистый, а учитель говорит:

— Вот такие мышцы бывают от занятий йогой. Мышцы у йогов лучше, чем у других людей, потому что в них — сам БОГ.

Потом он подходит сзади, а я шлепаю себя по попе и говорю:

— Ну, давай же, Лу. Сделай это. Я была плохой девочкой. Очень, очень плохой девочкой.

Черт!

Сегодня уехала Луиза, и все плакали. Я не плакала, но обняла ее крепко от всей души. И почему йога делает нас такими эмоциональными нюнями?

Я сегодня малость приуныла. Утром на занятии Лу ударился в синкретизм. Он вообще-то по жизни за объединение всего: мол, Вселенная — это Бог, Бог — это Вселенная, мы все одно единое «я»… и бла-бла-бла. Но сегодня он заявил, что все религии — это йога. Мы пели мантры, и Лу вдруг переключился с санскритской мантры «ом намах шивайя» на «Kyrie Eleison, Christe Eleison, Kyrie Eleison»[15]. У меня рот так и остался открытым, но слова почему-то не лезли. Тяжело признаваться в этом, но, похоже, Луиза была права: мантры — это очень сложно.

Я воспитывалась в традициях христианской церкви, по собственной воле не стала проходить конфирмацию в христианской церкви и не хотела, чтобы мне напоминали о ней. М-да. Если я — тот человек, которым являюсь в данный момент, значит, в йоге мне не место.

Такое ощущение, что я здесь уже несколько месяцев. По-прежнему не понимаю до конца своих товарищей по семинару, хотя все они хорошие, безусловно, и мне так и не удалось пообщаться один на один с Индрой. Наверное, в этом все дело. На занятиях она — сама доброта и внимание, но когда я подхожу к ней после, в глазах у нее появляется такое отстраненное выражение, словно она хочет отгородиться от своих учеников. Во время занятий совершенно очевидно, что я у нее на особом счету. По крайней мере, мне хочется надеяться, что это так. Очень хочется быть ее любимицей. Это совсем не по-йоговски, но я хочу быть той ученицей, о которой Индра вспоминала бы со словами: вот ради таких, как она, и стоит быть преподавателем, Сюзанн оправдала все вложенные усилия. Индра помогает мне больше, чем другим. Не думаю, что это потому, что я самая неопытная. То есть надеюсь, что это не так. Если смысл моего пребывания в том, чтобы выслушивать порицания Лу, петь христианские молитвы и сносить разнообразные телесные проявления, которые мои товарищи делают достоянием общественности, я еще большая дура, чем многие считают.

Джона готовится к переезду из Сиэтла, встречается с нашими друзьями и моими братьями и сестрой за прощальными коктейлями и ужинами. Без меня. А я чувствую огромную пропасть между нами, и, когда вспоминаю о нем, на ум приходит только плохое. Я не думаю о том, какой он славный, как готовит для меня или приносит мне мармеладки, которым так радуюсь, что потом бегаю как заведенная. Нет, я думаю лишь о том, что мы слишком много тратим времени на телевизор, слишком мало путешествуем и я совсем не знаю, каково это будет — жить вместе.

Моя сестра сейчас наверняка дома одна. Что, если мы больше никогда не будем жить в одном городе? А ведь раньше мы виделись почти каждый вечер. Представить не могу, как буду жить без нее, а сама взяла и потратила последние два месяца перед отъездом в Нью-Йорк на общение с совершенно незнакомыми людьми.

Все время вспоминаю свой последний вечер в Сиэтле. Вот я еду по центру, и уличные фонари украшены пластиковыми американскими флагами. Только что была у деда, мы смотрели сериал по телевизору, а потом я спустилась вниз попрощаться с бабушкой.

Она легла в кровать уже в четыре дня. Я села на малиновое покрывало и сказала, что заглянула попрощаться. В тот момент вошла сиделка, что ухаживала за ней в те дни, когда я не могла, и бабушка проговорила:

— Мэри, это моя внучка Сюзи. Она живет в Нью-Йорке со своим другом Джоной.

— Нет, ба, я сейчас еду на Бали на пару месяцев. Мы еще не переехали.

Она улыбнулась Мэри, кокетливо склонив голову, и на ее щеках появились ямочки.

— Сюзи из самого Нью-Йорка приехала, чтобы меня навестить. — Она похлопала меня по руке.

Я улыбнулась Мэри — мы с ней уже раз пять встречались — и стала слушать, как бабушка рассказывает мне свой сон (она, правда, считала, что все это случилось на самом деле). При этом пыталась не думать о том, какой она станет через два месяца. Она почти каждую неделю менялась до неузнаваемости. Я начала ежиться, как на иголках, пытаясь спрятаться от чувства вины, которое грызло мне живот и горло. В ее комнате, как и всегда, сильно пахло пыльными розовыми сухоцветами и слабо — мочой, и хотя за годы я провела в этой комнате много часов и уже привыкла, мне вдруг очень захотелось убежать.

Я поцеловала ее на прощание и положила голову ей на грудь, а она все болтала о своем песике, таксе Блитцене, который только недавно забегал в комнату, и о том, как мой отец и его дружки напоили его немецким пивом вчера, и как его маленькие лапки подкашивались. Я отвечала «Ммм…», чтобы она знала, что я слушаю, но постепенно она стала затихать и погружаться в сон. Тогда я села и взглянула на нее. Она дремала, рот был слегка приоткрыт, видны маленькие желтоватые зубы. Я потерла ей между бровей большим пальцем, разглаживая хмурую складку, — так делал мой отец, когда бабушка расстраивалась, — а потом тихонько встала. Несколько минут я просто прибиралась в комнате — бросила ее ночнушку в корзину для белья, разгладила стопку тетрадей на прикроватном столе. Я старалась не думать о том, что, возможно, вижу ее в последний раз, что променяла время, которое могла бы провести с ней, на приключения в Индонезии. У самого выхода я услышала шорох простыней, а потом ее голос в пустой комнате — счастливый, как у маленькой девочки:

— Мне так повезло.

Эти воспоминания были как удар бейсбольной битой в живот. Им нельзя было противопоставить никакие позитивные мысли. Разве можно смотреть на умирающего человека и практиковать довольство? При условии, что вы не социопат, конечно.

Со дня своего приезда на Бали я ни разу не читала газет. Наверное, это необходимое условие для просветления, для жизни без страха: отгородиться от мира, людей и привязанностей.

Но я могу сейчас думать лишь об одном: если завтра наступит конец света, я не хотела бы быть здесь. И не хотела бы быть просветленной. Я хотела бы оказаться в Сиэтле со своими родными, друзьями и поднять тост за апокалипсис.

Вот уж чего не ожидала, что на йога-семинаре затронут христианскую тему. Но последние три дня Лу заводит в вантилане католическую песнь моей юности, ту самую, которую мне каждое воскресенье приходилось слушать в течение восемнадцати лет.

Kyrie Eleison, Christe Eleison, Kyrie Eleison.

Что означает: «Господь, смилуйся над нами, Христос, смилуйся над нами, Господь, смилуйся над нами».

Я на семинар по изучению Библии, между прочим, не записывалась. Но все-таки попала.

Дело в том, что у меня всегда была проблема с религией моего детства: в католического Бога я не верю. Мне бы очень хотелось, но я не могу, даже если взываю к Нему, иногда молюсь Ему и упоминаю к месту и не к месту Его и Его приятелей — Иисуса и Марию, словно это какие-то знаменитости, с которыми мы когда-то пропустили по маленькой.

Я хожу в церковь на семейные мероприятия и всегда принимаю в них участие. Причащаюсь, проговариваю молитвы. Ритуалы-то мне до сих пор нравятся.

Поэтому собственная реакция на эту молитву меня удивила. Как только Лу произнес эти слова, мне тут же захотелось фыркнуть. Я даже почувствовала, как все лицо морщится, как в юности: как будто я снова сижу на церковной скамье в старших классах.