Плывун - Александр Житинский

В результате ни там, ни там успеха не было. Спекуляция оставалась спекуляцией, только с небольшой прибылью, а духовность продавалась плохо даже с мизерными наценками.

С такими взглядами на торговлю следовало бы идти работать налоговым инспектором, но Пирошников этому ремеслу обучен не был.

Иначе говоря, шансов исполнить хоть какое-то Предназначение на этом поприще практически не наблюдалось.

…Додумавшись до этого невеселого вывода, Пирошников допил вино и вытянулся на тахте, глядя в потолок.

«Старик… – подумал он. – Жалкий никчемный старик…»

Эта мысль обожгла его, он рывком вскочил с тахты, застонав от боли в бедре, и схватив беспечно дремавшего на свой подстилке Николаича, прокричал тому прямо в мордочку:

– Нет! Нет! Нет! Ты слышишь?!

Николаич, без сомнения, слышал, потому что сморщил нос и зашипел. Но Пирошников явно обращался не к нему, а к кому-то другому, находившемуся много выше этого больничного подвала, этой последней отчаянной Родины, после которой уже ничего, лишь вечный покой.

И он был услышан. Нарастающий подземный гул поднялся снизу, пол качнулся вместе со стенами, так что Пирошников вновь упал на тахту и пустая бутылка от кьянти гулко покатилась по паркетному полу.

Это продолжалось мгновение, но было замечено всеми домочадцами.

Глава 10. Подвижка

Пирошников выскочил в коридор, успев машинально взглянуть на часы. Была половина восьмого вечера. Первое, что он увидел в коридоре, была стоящая на карачках рядом с упавшим стулом Софья Михайловна. Она теперь имела обыкновение задерживаться после окончания работы на полчаса, на час ввиду крайней своей общительности и в надежде быть приглашенной в гости к кому-нибудь из домочадцев. И действительно, попадала на чаепитие, а то и на ужин к сестрам из «Галатеи», тоже проживающим рядом со своим салоном, или к ветерану подводного флота, капитану первого ранга в отставке Семену Израилевичу Залману, крепкому еще старику, любителю Омара Хайяма.

Итак, Софья, охая и стеная, ползала по коридору, пытаясь подняться. Пирошников помог ей, в то время как из многих дверей в коридор высыпали галдящие домочадцы. Молодая мамаша Шурочка Енакиева промчалась мимо к лифту, прижимая к груди годовалую дочь.

– Владимир Николаевич, видите, видите! – чуть не плача запричитала Софья.

– Что я должен видеть? – рассердился Пирошников.

Дверь напротив открылась, и на пороге возникла Дина, как всегда, одетая с иголочки, спокойная и загадочная. Она с каким-то торжеством посмотрела на Пирошникова и произнесла лишь одну фразу:

– Что и требовалось доказать…

Софья между тем закончила свою тираду.

– Вы подписку читали? Подписывали? Там было сказано, было! «Предупрежден о возможных чрезвычайных ситуациях, могущих возникнуть на месте расположения строения в связи с геологическими причинами»! – наизусть процитировала Софья.

– Какими? – спросил совсем сбитый с толку Пирошников.

– Геологическими! Землетрясение! Вы под землетрясениями подписались! – голосила Софья.

Мамаша Енакиева впрыгнула с ребенком в лифт и вознеслась на волю.

– Не подписывался я под землетрясениями, – сказал Пирошников. Ситуация все более казалась ему комичной, тем более что новых подземных толчков не последовало.

– Наука умеет много гитик, – с улыбкой произнесла Дина.

Появившийся в коридоре отставной подводник подошел к Софье Михайловне, учтиво, по-офицерски, поинтересовался самочувствием.

– Пустяки… – зарделась Софья.

– Покидать подводный корабль следует лишь в критической ситуации, – пояснил подводник. – Пока я такой не наблюдаю.

– Я тоже. Закрывайте лавку, Софья Михайловна, – распорядился Пирошников.

– Сейчас, сейчас, подниму книги, они попадали с полок… – Софья скрылась в магазине.

– На Северном флоте… – начал моряк.

– Да погодите вы с мемуарами! – к Пирошникову ринулась хозяйка Данилюк. – Что это было, Владимир Николаевич? Неужели опять началось?

– А что, раньше уже было что-то? – спросил Пирошников.

– Да так, по мелочам. Почти что ничего. Лампочки покачивались, – отвечала она.

И тут из открывшихся дверей лифта показался начальник охраны Геннадий, бережно поддерживающий за плечи всхлипывающую мамашу Енакиеву с ребенком.

– Идите домой, успокойтесь, страшного ничего нет… – напутствовал он ее, направляя по коридору к двери.

Затем Геннадий возвысил голос и обратился к домочадцам.

– Граждане, расходитесь! Ложная тревога. На улице Блохина рухнул подъемный кран. Сотрясение почвы. Аварию к утру устранят.

– Вот как! – Дина взглянула на Пирошникова с усмешкой, будто хотела сказать: «Но мы-то знаем причину».

– И пожалуйста, не надо на меня смотреть! Вы слышали! Кран упал! – окрысился на нее Пирошников. – Я здесь ни при чем!

Дина пожала плечами и скрылась в своем боксе. Успокоенные домочадцы разбрелись по квартирам.

– Можно к вам зайти, Владимир Николаевич? – спросил Геннадий.

– Заходи, Геннадий, почему нет…

Они вошли к Пирошникову, и он притворил дверь.

– Садись.

– Да я на минуточку. Дело в том, что кран не падал. Я обязан был предотвратить панику среди жильцов. Но вы должны знать, – сказал Геннадий.

– А что же это было?

– Возможно, снова начались подвижки.

– Какие подвижки? – не понял Пирошников.

– Ну вы же подписывали приложение к договору?

– Подписывал, но не читал.

– Ну тогда я расскажу с начала.

Они сели за стол, Пирошников налил вина, и Геннадий начал рассказ.

После того, как Пирошников, по выражению Ларисы Павловны «сбежал от Наденьки», а произошло это где-то в середине восьмидесятых годов, с домом начали твориться не совсем понятные вещи.

Собственно, творились они и раньше, но замечены были лишь локально. Дом, а точнее, какая-то его часть – квартира или лестница – как бы начинали иногда сходить с ума, что приписывалось обычно особому нервическому состоянию какого-нибудь домочадца. Об этом и книжки были написаны, и фильм снимали.

Но дом никогда не обнаруживал желания сойти с ума целиком, как вдруг кто-то первым заметил, что он выпирает из земли – день за днем, месяц за месяцем, – по сантиметрику, по два. Через полгода уже и окна цокольного этажа, полуутопленные ранее в специальные колодцы, вылезли на свет божий целиком и обнажилась серая бетонная полоска фундамента, которая все уширялась.

По ночам перепуганные домочадцы слышали потрескивания и шорохи, кто-то улавливал голоса, которые что-то отдаленно скандировали, но это скорее всего нервические домыслы.

Дом пробудился ото сна.

Надо было срочно что-то предпринимать, а для начала исследовать – на чем, собственно, стоит это сооружение столетней давности?

Стали копать и быстро докопались до огромного гранитного валуна, на котором и покоился фундамент, привязанный к валуну весьма грамотно стальными стяжками и шпунтами. Дом и валун составляли единое целое, точнее, фундамент и валун, потому как связь фундамента с самим домом была не столь прочна.

Геодезические исследования показали, что огромный валун этот, в свою очередь, покоился в песчано-глинистой породе, прорезанной подземными ручьями, весьма изменчивой и склонной менять со временем свои формы и перемещаться.

Это то, что геодезисты и гидротехники называют плывуном.

Иными словами, гранитный неколебимый валун веками был впечатан в тело плывуна, а сейчас что-то разладилось в природе и его стало выносить наверх вместе с покоящимся на нем домом.

Вскоре, лет через несколько, стало уже невозможно не замечать, что дом стоит на неровном гранитном постаменте высотою до метра, что придает ему сходство со странным памятником.

Жителей из дома, кто хотел – а хотели почти все, – расселили. И решили в угаре нового энтузиазма создать в доме Музей перестройки. В логике такому решению не откажешь. Перестройка сама была людским плывуном – неизвестно куда вынесет.

И самое глупое, что могли придумать, а таки придумали, гордясь, – увенчать дом шпилем наподобие Адмиралтейского и Петропавловского – но чуток поменьше. Однако тоже золоченого и с символом наверху.

С символом вышла закавыка. Все ранее использованные символы в силу новых веяний ни к черту не годились – ни серп, ни молот, ни пятиконечная звезда, ни барельефы вождей (каких вождей? Старых повыкидывали, новые менялись, как тузы в карточной колоде: сегодня один выпал, завтра другой).

Кто-то предложил доллар. В шутку, наверное. Но доллар обсуждали всем обществом горячо, с пристрастием, хотя все понимали, что если всерьез говорить о символе, то это, несомненно, должен быть доллар. И смотрелся бы красиво рядом с золоченым корабликом и ангелом на Петропавловском соборе.

Доллар отвергли из соображений национальной гордости великороссов, а символа рубля так и не придумали.

В конце концов высокая комиссия из чиновников правительства и начальства государственных музеев приняла нечто, похожее на вензель с буквой «Р» внутри, что должно было обозначать Россию, но подозрительно напоминало герб императорского дома Романовых.