На крутой дороге - Яков Васильевич Баш

Так сгоряча не чувствуешь боли в бою, когда тебя только что задело пулей, и лишь потом приходят страдания и муки!

От старого до нового города около часа езды. Надежда сидела в уголке трамвая и думала о своем. Вагон гудел десятками голосов, а ей слышался лишь один. Смотрела в окне, но, как и вчера на пароходе, куда бы ни падал ее взгляд, перед глазами стоял только он, Василь.

Занятая своими мыслями, она и не заметила тех разительных перемен, которые произошли вокруг с наступлением темноты. Даже не обратила внимания на то, что в трамвае тускло светили синенькие лампочки. А когда вышла из трамвая — ужаснулась: не узнала город. Словно чужим стал. Дома, парки, Днепр тонули в гнетущей тьме. Даже Днепрогэс — без единого огонька. Деревья окутывали улицу, точно облака. Люди словно вымерли. Только кое-где под этими облаками маячили фигуры да время от времени то тут, то там раздавались предостерегающие окрики:

— Стой! Кто идет?

— Свои, свои…

— Свет! Свет гаси!

— Погаси свет! Забыл, что война?..

— Оштрафовать негодяя!..

Лишь теперь почувствовала Надежда всю неизмеримую глубину раны в своем сердце и застонала от нестерпимой боли.

Шла, спотыкаясь, почти бежала. Хотелось идти еще быстрее, как будто этим можно было унять невыносимую душевную боль.

Неожиданно наткнулась на большую толпу у здания военкомата. Очереди тянулись до самого сквера. Народ гудел, волновался:

— А ты что без очереди?

— Я стоял.

— Где стоял?

— Иже-богу, стоял. А что?

— Не возьмут тебя, «иже-богу», вот что. Молокосос еще.

— Попрошусь…

— Харитонович! Харитонович! А вы куда же?

— Куда все.

— Вот узловатый! Забракуют!..

А совсем близко, под деревом, молодая женщина потихоньку уговаривала, чуть не плача:

— Лесик, Лесик, ты же больной!..

— Теперь не болеют!

— Ну хоть дня два еще полежи, тогда уж…

— После войны.

Гомон отдалялся. Будто тонул в темном море. А впереди, за целый квартал от дома Надежды, внезапно послышалась звонкая скороговорка:

— Брось цигарку! Закона не знаешь? Ох, крихточка моя, да что же это за порядок? Брось, говорю, не то оштрафую!

— Ох, ох, — гудел, как иерихонская труба, голос Килины Макаровны. — Интеллигент, а курит…

Около каждого подъезда кучки женщин: посты противовоздушной обороны. Дружно щелкали семечки и так же дружно, только потихоньку, чтобы не прослушать гул самолета, обсуждали события на фронте.

Воинственность женщин доходила до того, что по улице трудно было пройти. Возле каждого дома тебя останавливали, заводили в подъезд и, не доверяя друг другу, проверяли документы.

— Да отвяжитесь вы от меня! — возмущался кто-то возле дома Надежды. — В соседнем подъезде уже проверили!..

— Спокойно, гражданин, спокойно. Мы за свой пост отвечаем. Может, там вас по знакомству пропустили.

— А это кто ж в белом, трясця тебе?!

— Это я, тетушка.

— Ох, Надийка! Крихточка ты моя. Нашла Васю? Нет? Ой, гляди, гляди, кума, снова спичками кто-то демаскирует. Брось, говорю! Не нашла, говоришь? Горемычная ж ты моя крихточка.

Килина Макаровна тоже посочувствовала Надежде. И вдруг заметила:

— А почему ты без противогаза? Ох, нельзя теперь без противогаза. Нельзя, детка.

Как староста группы ПВХО, она и раньше ревностно придерживалась правил инструкции. А теперь и подавно! Никому не разрешала выйти на дежурство без противогаза. И сейчас была обеспокоена тем, что Надежда ходит без этой военной сумки, как будто противогаз — самое верное оружие во время войны.

Лукинична и на этот раз не стала расспрашивать дочку. По глазам видела, с чем вернулась.

На окнах висели одеяла. Закрывали каждую щелочку. В комнате невыносимая духота, и от этого еще тяжелее становилось на сердце.

Юрасик потихоньку примостился на коленях матери.

— Мама, а на войне убивают?

— Убивают…

— А больно, когда убивают?

Надежда прижала к себе мальчугана, припала горячими губами к его головке и замерла.

II

Юрасик давно уже спал, растянувшись в кроватке, сбив ногами простыню, вспотевший, раскрасневшийся, по-богатырски раскинув ручонки, а Надежда все сидела, склонившись над ним, будто укачивала.

Она устала за день. Как никогда, обессилела. Еще с вечера неудержимо одолевал ее сон, но она, превозмогая себя, дожидалась последних известий. А услышав о жестоких воздушных боях, уже не могла уснуть. Боялась даже задремать: может, именно сейчас Василь в бою и именно в ту минуту, когда она задремлет, его постигнет беда. Почему-то казалось, что, пока она мыслями с Василем, с ним ничего не случится. Казалось, что ему легче будет, если она о нем думает. Хотелось, чтобы и он знал, что она не спит и мыслями с ним.

— Ты бы легла, доченька, — умоляла Лукинична. — Отдохни…

Она выключила свет, сняла с окна одеяло и тихонько открыла обе рамы. Плеснуло свежестью. Казалось, Днепр поднялся до уровня окна, чтобы дохнуть в комнату, развеять духоту.

— Полегче стало… Теперь ложись, доченька, усни… И бесшумно, как тень, Лукинична вышла.

Горечью наполнилось ее сердце. Кому-кому, а ей хорошо знакома судьба солдатки. Вот так и она склонялась над колыбелькой, когда ее Михайло воевал по ту сторону фронта. И не одну ночь просидела у окна, все ожидая. Но так и не дождалась… Ох, неужели такое же горе суждено и Надежде?..

Она нарочно поторопилась уйти в другую комнату, чтобы дочь не слышала ее вздохов, чтобы не бередить ее раненую душу. Сделала вид, что заснула. А когда через час снова неслышно вошла под предлогом укрыть Юрасика, Надежда по-прежнему сидела у детской кроватки.

Мысли матери сами по себе передались Надежде. Как ни таилась от нее Лукинична — сердце дочери уловило их.

Надежда не знала отца. Даже представить себе не могла, какой он, как выглядел, — в доме не сохранилось ни одной фотографии. Как погиб, где — ничего ей не известно. Об этом мать никогда не говорила.

Вспомнилось вчерашнее загадочное поведение дяди Марка, который хотел что-то сказать, но так и не сказал.

— Мама, а почему ты никогда не расскажешь, как воевал отец? Я ничего не знаю об этом. Ты даже не говорила, где он погиб.

— Я и сама не знаю. Разве я там была? Дядю расспроси, доченька, они вместе воевали.

Из немого тоста Марка Ивановича на вечеринке Лукинична поняла, что он не все сообщил ей о гибели Михайла, что и до сих пор от нее что-то скрывает. Но что именно? Почему?..

Где-то далеко из-за Хортицы пробивался щербатый месяц. Не спеша поднялся над Днепром и печально заглядывал в окно. И еще долго были видны в его тусклом освещении две неподвижные женские фигуры — матери и дочери, — которые