Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина

— Так тумана же больше не было, — отвечает Пашенька.

— Можно подумать, что увидеть духа менее страшно, чем услышать его свист, — фыркаю я презрительно.

— Марина, вечно ты сбиваешь рассказчика с толку, — на двоих Лёвкиного гостеприимства не хватает. В компании любой численности, он «обрабатывает» только кого-то одного, остальных отбрасывает из разговора и все их высказывания старается аннулировать.

Когда-то мне было страшно интересно узнать, что же Лёва при этом думает на самом деле. Разоблачить его притворство. Показать, что на самом-то деле он не слушает ничего, относится к нашим монологам, как к шумовому фону. Не знаю уж отчего, но я отчётливо понимала, что для него все мы — дети неразумные. «Чем бы дитя ни тешилось», — это его мысли про наши откровения. Он нажимает в нас кнопки, погружает в комфортные для нас обстоятельства, «занимает» нас, а сам спокойненько думает какие-то свои, совсем никому не известные мысли. Я хотела его уличить и задеть. Самого вытянуть на откровенный монолог. Но Анна в довольно резких тонах меня отговорила: «Мой мужик, мне и воспитывать. Не лезь!» И я послушно не лезла, потому что Анну люблю, хоть она и стерва конкретная. А Лёву недолюбливаю. Хотя и считаю классным преподавателем и самым нормальным из всех нас человеком.

— Ты, Паша, я смотрю, хоть и молодой, но много в жизни повидал, — провоцирует Лёва, тяготящийся паузой в комфорте собеседника.

— Да пришлось, — Пашенька смущенной улыбается. Ему льстит, что такой взрослый, такой степенный человек, как Лёва, интересуется им, — И на севере мы с отцом побывали, и на востоке, — потом Пашенька спохватывается, что хвастает и, наверное, принижает этим достоинства собеседника, — Знаете, что я вам скажу? Не в поездках счастье, вы не думайте. Устаёшь скитаться, хочется где-то уже пристать, осесть, закрепиться… Поездки, я вам скажу, это не такая уж интересная вещь.

— Возможно и так, — растерянно подтверждает Лёва, а сам напряжённо смотрит куда-то за окно.

Тут уж я открыто прыскаю со смеху.

— Возможно! — передразниваю, — И что же ты Лёва весь у нас такой законспирированный? Отчего бы тебе честно не рассказать мальчику, что всю свою жизнь ты только тем и занимаешься, что коммивояжёришь, то есть ездишь-ездишь и ездишь до бесконечности?

По моим расчетам, Лёва должен был растеряться, должно было задеть его моё разоблачение, которое, вопреки просьбам Анечки, я всё же не выдержала, воплотила… Но Лёва меня, вроде бы и не расслышал.

— Что-то у меня на душе не спокойно, — говорит он, и смотрит на меня, как на сообщницу, так, будто за помощью к понимающим людям обращается, — Муторно сегодня как-то. Не чувствуешь?

И я вдруг понимаю, что это первая откровенная фраза, которую он произнёс при мне за всю историю нашего годичного общения. Моё, то самое, беспокойство мгновенно закипает. С чего бы это вдруг и Лёвке тоже так не по себе делалось?

— А у нас пожар сегодня был, — перевожу тему, а у самой уже руки дрожат, — Мамочкин умер. Тот, что у тебя за стенкой жил. Может, от этого?

В этот момент резкий снежный ветер распахивает окно и прямо за ним, на уровне третьего этажа отчётливо слышится мелодия. Свист, в точности воспроизводящий Пашенькино насвистывание из Мясного Леса. Я вздрагиваю.

— Опа! — Пашенька восхищенно хлопает ресницами, — Ничего себе в гости сходил!

Лёвка нервно отводит с лица прибитую ветром занавеску, подскакивает к окну.

— Твою мать! — кричит, — А разобьёшься, кто тебя хоронить будет должен!

Из-за окна показывается довольная физиономия бритоголового Гарика. Он стоит на карнизе и беззвучно хохочет.

— Руку давай! — Лёвка за шкирку затаскивает шутника внутрь, — Окно в ванной закрыл? Напустишь сейчас нам сюда пурги, Анечка ругаться станет. Вот идиотище, тут же дом старый, карнизы хлипкие!

— Испужались? — Гарик сверкает позолоченным зубом и дружески хлопает Пашеньку по плечу, — Я как твои страсти услышал, так удержаться не смог.

— Круто! — отвечает Пашенька, — Только ты одну нотку там неправильно вывел. Вот так надо.

Пашенька снова насвистывает и тут выясняется, что у Пашеньки музыкальное образование и он не только gеймер, но и клавишник, и всё это необычайно оживляет Гарика, который вообще-то классических клавишников ненавидит, и «отстреливал бы», но вот лично Пашенька ему симпатичен, и поэтому он ему будет сейчас всё про клавиши рассказывать. А Пашенька отнекивался, мол, к музыке давно уже никакого отношения не имеет, и не надо с ним так горячо на эту тему спорить.

Я смотрю во все глаза, надо бы забавляться, но Лёва всё глядит и глядит с тоскою за окно, и паника моя, его тревогой подпитываемая, растёт с каждой минуточкой.

Телефонный звонок заставляет Лёву резко вздрогнуть. Всё-таки он очень любит Анечку: он всё почувствовал заранее, но оказался абсолютно не готов.

— Поговори, — после несколькоминутного перекрикивания с трубкой, Лёва сует её мне, — Я чего-то не понимаю… Нет, — спохватывается и переводит ставшие вдруг воспалёнными глаза на Пашеньку, — Ты поговори.

Павел послушно берёт трубку.

— Да? Нет, я не родственник. Они меня попросили. Так-с, — Пашенька, не глядя на нас, бесцеремонно уходит в комнату, совершенно не помня уже о страшном Анечкином беспорядке.

— Что случилось? — я упираюсь взглядом в Лёвину беспомощность.

— Анечка, — выдавливает из себя Лёва и тянется за сигаретами, — Я знал. Мне снилось вчера. Надо что-то делать… Они мне говорили, я не понял.

— Не гони, — подскакивает Гарик, — Ты чё парню-то трубку отдал?

Пашенька деловито заглядывает на кухню.

— Едем срочно. Там показания нужны и деньги. Я могу отца попросить нас подвезти.

— Я за рулём! — Лёва вскакивает, жмёт на кнопку сигнализации, моя Хонда испуганно пищит во дворе, — Ждите в машине, я сейчас.

— Да что случилось-то! — спрашиваю я, — В чём дело, объяснит мне кто-нибудь? — я вдруг замечаю, что истерично ору.

— Анечку вашу подрезали, — сухо комментирует Пашенька, единственный из нас, не потерявший самообладания, — В больницу надо ехать. Медсестра в сумочке нашла визитку с телефоном и позвонила.

Чьи-то руки стаскивают меня по подъездной лестнице, и впихивают на заднее сидение машины. Вот и сбылось, Анечка, твоё вчерашнее приглашение. Покаталась я на вашей моей Хонде. О том, чтобы остаться здесь, как просил Гарик, я и подумать не могу. Вдруг ещё что-то можно поделать?

— Да, будь на связи! — Гарик ругается с сотовым телефоном, обзванивая многочисленные связи, — Ничего конкретного не знаю. Едем разбираться. Будь на связи. Давай!

В пробке нервы накаляются до предела. Выскакиваю перед носом киоска, хвтатю бутылку коньяка. Хлещу из горла, надеясь хоть этим утопить своё безумие.

— Завязывай! — Гарик грубо отбирает у меня бутылку, торопливо делает пару глотков, и суёт её себе запазуху, — Нам ещё на врачей дышать… — он снова набрасывается на телефон.

— Зачем ты им звонишь? Все и так на связи, телефоны у всех под рукой. Давай не паниковать раньше времени, — Лёва уже взял себя в руки и пытается привести в чувства Гарика, — Верни Маринке коньяк, она упьётся, уснет и ничего не испортит. Ну зачем ты им звонишь?

— Надо же что-то делать! — отвечает Гарик. Потом открывает окно, достаёт сигареты и без спросу суёт в магнитофон чуждую нам с Лёвкой музыку. Машина взрывается страшным техно. Как ни странно, всем нам легчает. Пробка рассасывается, то ли распуганная нашей музыкой, то ли сама по себе. Мы мчимся. Мне вернули коньяк, но пить уже не хочется — слишком трясёт. В тряске завывающих стуков, в сигаретном дыму, с нервно дёргающейся в такт музыке Гарикиной головой в окне… Мы мчимся спасать Анечку.

Я прямо в машине открываю ноутбук. Бегаю пальцами по клавишам и один за другим убиваю написанные в Рукописи файлы. Губы шепчут нелепое:

«Господи, сжалься! Господи, но она ведь совсем не виновата в моём воображении. Господи, и сравнение это было совсем неудачное. Ну, посмотри, кто Анечка, а кто — Райх. Господи, не надо, а?»

С диким визгом тормозов, измученные собственными подозрениями, мы останавливаемся на какой-то стоянке, потому что подъезд к больнице отгорожен от цивилизации очередной бездушной пробкой. Мы бросаем Хонду и дальше бежим пешком.

Гарик прыгает по-обезьяньи высоко, Лёва тяжело дышит мне в затылок, я вишу на локте у Пашеньки и каждый его широченный шаг гулким эхом отдаётся где-то в глубинах моего тела.

В вестибюле больницы, таких как мы — сотни.

Лёва проталкивается к персоналу, Гарик кричит что-то в сотовый, Пашенька крепко держит меня за локоть. А я уже ничего не соображаю. Помню только, что в компе на работе остался ещё один экземпляр Рукописи, и что это, наверное, не страшно, потому что в том варианте Зинаиде Райх злоумышленники ещё не нанесли 17 ножевых ранений и ещё не выкололи её так часто называемые прессой «прекрасными» глаза.