Моя судьба - Ники Лауда

В 1981 году на свет появился Маттиас, это было прекрасно. Марлен поехала со своей сестрой в больницу Зальцбурга, а я остался один с почти двухлетним Лукасом, мне это показалось чудесным. Мы вместе заснули, и я услышал телефонный звонок только с двухчасовым опозданием. Потом мы поехали туда, все было в порядке, все счастливы, малыш лежал на животе у Марлен. Это я глубоко прочувствовал, никакого сравнения с тем, как я услышал о рождении Лукаса на высоте одиннадцати тысяч метров над Америкой.

В сущности, мало что изменилось. Семья оставалась в Зальцбурге, я в Вене. Это был странный переходный период, и мне кажется, все мы ждали, что что-то произойдет.

Мое неприятие телерепортажей гонок Формулы 1 постепенно улеглось, и летом 1981 года я впервые принял приглашение австрийского телевидения исполнить роль второго комментатора рядом с Хайнцем Прюллером. Дело было в Цельтвеге, и из комментаторской кабины вид вниз на стартовое поле показался мне вполне приятным, снова хорошо пахло, впервые за долгое время мне это нравилось. Сам момент старт не вызывал больше судорог, скорее приятное возбуждение.

Вскоре я посетил Вилли Дунгла, который как раз проводил учебный курс в Бад Татцманнсдорфе. При определенных обстоятельствах я мог бы…, сказал я, ну и тому подобное… новые машины… огромные усилия на руле, огромные ускорения. Что ты скажешь о моем теле?

Вилли сказал что-то вроде: «Ууууу».

И еще: «Если ты уже здесь, то давай прокатись с нами на велосипеде».

Вилли точно знал, чего хотел. В его группе были женщины, которые здорово тренировались и правильно питались, и на дистанции в 35 километров по холмам они до такой степени меня обошли, что я понял, в чем заключалось послание: с этим телом ты не можешь выступать нигде, ни в велогонках, ни в любом другом виде спорта. Несмотря на то, что ответ был хорошо известен, Вилли меня спросил: «Видел, как эти бабы тебя сделали?» Я видел.

Мне прописали непосредственную и среднесрочную тренировочную программу, чтобы вообще быть в состоянии испробовать гоночную машину, если бы мне этого захотелось. Я подозревал, что вскоре это может потребоваться, был смущен и не мог понять собственных ощущений. Поэтому я поехал на гонку в Монце, и у меня сложилось хорошее впечатление от просмотра. Мне снова нравилось.

Рон Деннис из McLaren поддерживал со мной контакт и после моего ухода из гонок. Он постоянно напоминал, что ждет и звонил каждые пару месяцев, чтобы поинтересоваться, не хотел бы я вернуться в гоночный спорт. Поэтому меня не покидало ощущение: там кто-то тебя ждет, и ждет он того момента, когда ты скажешь — сейчас. Так что было бы логично заговорить с ним в Монце.

«У меня такое странное чувство», — сказал я, — «и мне бы хотелось его проверить. Не мог бы он это устроить?» «Конечно», — ответил он.

Для меня главным было узнать, достаточно ли я глуп, чтобы вернуться. Я имею в виду не мою известную фразу насчет «я не так глуп, чтобы все время ездить по кругу» и тому подобное. Так я считал осенью 1979 года. Тогда мне осточертел весь гоночный спорт, теперь же я считал по-другому. Мог ли я вообще снова гоняться, зависело от того, смогу ли я снова задействовать переключатель у себя в голове. Этот переключатель нужен каждому здравомыслящему взрослому человеку, который собирается быстро ездить. Ты переходишь на другой уровень сознания. Как это состояние не назвать, Нобелевскую премию с ним не получишь, оно достигается тем легче, чем меньше мыслей курсируют в твоей голове.

Пока я мог достигнуть этого состояния, меня не пугала мысль о новых гонщиках, которые появились за время моего отсутствия. В прессе их называли «молодые львы» — Пирони, Прост, Вильнев, Росберг, Пике. Они были ничем не лучше меня.

Тему денег я бы хотел здесь затронуть исключительно потому, что тогда об этом так много писали. Когда я пошел на эксперимент с Роном Деннисом, на меня не оказывалось никакого давления. Хотя дела у Lauda Air шли не очень хорошо, но потери были под контролем и, кроме того, я в любой момент мог выйти из дела, как это мне предлагал наш министр финансов. Гоняться исключительно из-за денег для меня невозможно. Если у тебя есть на это желание, определенный настрой, тогда все пойдет, но деньгами эти чувства призвать невозможно.

При первой попытке снова испробовать машину Формулы 1 мне нужно было действовать с крайней осторожностью.

Рон Деннис сам позаботился о том, чтобы все прошло по возможности в тайне. Поэтому для первого теста выбрали странную трассу в Донингтоне рядом с Нотингемом. Я никогда раньше там не ездил, что было огромным недостатком, но зато эта трасса окружена стеной, а это было огромным преимуществом.

С моей женой мне тоже следовало соблюдать максимальную осторожность в отношении этой темы. Примерно в то время Марлен сказала, что вышла за меня замуж второй раз и получила улучшенную версию Ники: менее эгоцентричную и жестокую. С годами то давление, которому я постоянно подвергался, будучи публичной персоной, я превратил в систему, в которой все происходило по возможности рационально и безболезненно — разумеется, безболезненно для меня. Семья тоже нашла место в этой системе, но Марлен слишком горда, чтобы начинать из-за этого войну — однажды она бы просто ушла. На финишной прямой я вдруг понял, насколько все пошло не так — и подключил мой самый главный талант: думать, анализировать, искать ошибки, исправлять их. Эти размышления имели для меня решающее значение, и возвращение в гонки мало в них вписывалось.

В то время постоянно ходили слухи и появлялись статьи в газетах о том, что я планирую возвращение. Марлен иногда заговаривала со мной об этом, и я отвечал: чепуха. Было не очень трудно убедить ее в этом, потому что она постоянно наблюдала, сколько небылиц писалось обо мне, о ней или о нас. Я взял ее с собой в Англию, но оставил в Лондоне, сказав, что хочу попробовать машину просто так, из удовольствия, и это ничего не значит.

16 сентября 1981 года, чудесный день в Донингтоне. Присутствовали Рон Деннис, Джон Уотсон, парочка механиков, машина скорой помощи, пожарные и никаких журналистов. Сохранить тайну действительно удалось. Уотсон помог мне более-менее настроить машину, ведь для меня все было внове. За эти два года изменилось ужасно много, мы были посреди эпохи автомобилей-крыльев, в этом техническом тупике с упором на прижимную силу и безумными скоростями в поворотах. Из-за подсасывающего эффекта машины нагрузки в поворотах было огромными, а пружины крайне жесткими. Просто удивительно, до какой глупости тогда докатилась Формула 1, но приходилось с этим жить.

Первым делом я выяснил, что не мог даже проехать три круга подряд, просто не хватало сил. Так что через два круга я заехал в боксы и попросил что-то изменить в машине. Хотя я обругал сам себя за плохую физическую форму, однако не беспокоился по этому поводу, зная, что за пару месяцев Вилли Дунгл доведет меня до гоночной кондиции. Речь шла лишь о том, чтобы выдержать только этот единственный день и постепенно достичь таких скоростей, на которых можно было бы серьезно оценить положение.

После обеда машина начала слушаться меня лучше, я попробовал парочку быстрых кругов и был всего на одну десятую медленнее лучшего времени Уотсона. Так стало ясно: я снова буду достаточно быстр.

Не из-за слухов, а по чистой случайности тем же вечером в моем лондонском отеле ко мне зашел Фрэнк Уильямс: «Алан Джонс объявил о своем уходе, и не хотел бы я занять его место?» Я сказал, что подумаю.

Но думать было особо не о чем. Рон Деннис все так хорошо устроил, что я уже почувствовал себя в McLaren почти как дома.

Марлен я сообщил только тогда, когда сам уже окончательно решил вернуться. Она поняла, что ничего не сможет изменить, не стала пускаться в дискуссии, а просто сказала: «Ты с ума сошел». Со всем остальным она смирилась и поднимала эту тему только примерно раз в полгода.

После того как я сам себе сказал «да», главным вопросом стало «сколько?». О том, чтобы продаться задешево или по обычной ставке, и речи не шло. Главным партнером для переговоров стал Marlboro, потому что зарплату гонщикам в McLaren платили спонсоры. Я потребовал больше денег, чем кто-либо получал в автоспорте до меня, и после недолгого молчания мне был предъявлен аргумент, что ведь невозможно знать, буду ли я после перерыва вообще достаточно быстр.

Я ответил: «Одна только моя рекламная ценность стоит таких денег. За езду я требую только один доллар, все остальное за мою личность».

И действительно, на этом мы договорились, хотя Marlboro и McLaren получили право расторгнуть договор после трети или двух третей сезона (вероятно на тот случай, если я покажу себя настолько плохо, что даже моя рекламная ценность ничего не будет стоить).

Мне было ясно, что во времена машин-крыльев физическая подготовка стала намного важнее, чем за годы до того. У меня было 65 кг веса (со временем выяснилось, что это на шесть больше, чем нужно) и отвратительная спортивная форма, но мысленно я настроился на программу тренировок Вилли Дунгла и с удовольствием отдал себя ему в руки.