Падение «Вавилона» - Андрей Молчанов

Утро следующего дня было посвящено дополнительным допросам, поскольку из госпиталя сообщили, что состояние лейтенанта крайне тяжелое: черепно-мозговая травма, повреждение шейных позвонков, печени, селезенки, сильнейший ушиб гениталий…

Я стоял навытяжку перед командиром полка, топавшему на меня ногами и изрыгавшему десятки страшных проклятий.

— Кого к нам присылают! Каких-то убийц! — бушевал командир.

— Он сам хотел, — реагировал я.

— Чтобы ты его сделал калекой?

— Весь взвод подтвердит…

— Подтвердит! Это же, блядь, надо с такой силой!..

— Выполнял приказ.

— Тебя в спецназ бы запрячь, а не к нам!

— Я готов…

— Вон отсюда! Тебе это будет чревато боком! В дисбате сгною!

Выйдя из кабинета, я услышал через закрытую дверь телефонный звонок и голос командира, произнесший:

— Спортивная травма, товарищ генерал… Да, мастер по самбо… Но видите, какой лось попался… Так точно, сам напросился… — И уже себе под нос, положив трубку: — Мудак! С кавказских гор.

Накануне распределения новобранцев в боевые подразделения и школы сержантов я заступил в наряд по роте, и, убираясь в канцелярии, увидел на столе командира аккуратные стопки серых казенных папок с личными делами, специально, видимо, приготовленных для ознакомления начальству.

Поверх каждой стопки лежал лист бумаги с начертанным на нем наименованием того или иного подразделения.

Подметая канцелярский пол, я одновременно пробегал глазами по маркировке на стопках:

«Первая рота».

Конвоирование в поездах. Что ж, живая служба, даже в чем-то забавная. Особенно, говорят, на женских этапах…

Вторая, третья, четвертая…

Это все здесь, в Ростове…

«Автотранспортная».

Туда меня с моим индийским водительским удостоверением возьмут едва ли.

«Калач-на-Дону»…

Школа строевых сержантов.

Место, по слухам, жуткое. Тот же дисбат. Муштра и измывательства круглые сутки. Лучше — опять-таки по слухам — в зону, чем в такую учебку…

«Батальон милиции».

Вариант сладкий. Город, относительная свобода перемещений, много свободного времени… Ну, хулиганы, понятное дело. Но хулиганы лично меня не пугали.

Далее пошли роты периферийные: Батайск, Новошахтинск… Судьба тех, кто попадал туда, определялась в двух словах: вышка и автомат.

Наконец, самое неблагоприятное место — под Элистой.

Безжизнененное пространство с промозглыми зимними ветрами, знойным летним адом, вселенским осенне-весенним болотом… Тухлая привозная вода, зверствующий гепатит…

Я быстро просмотрел стопку.

Точно! Именно в солончаки под Элисту и направлялся Анатолий Подкопаев для несения постовой службы по охране одной из зон строгого режима.

Привет от лейтенанта Басеева — вопросов нет!

Маркировка же последней стопки меня поразила:

«Москва. Инструкторы.»

Я слышал, что некоторым счастливчикам после учебки удается попасть в столицу, где готовят инструкторов ИТСО — то есть инженерно-технических средств охраны объектов, специалистов по средствам связи, сигнализации и разного рода заграждениям, препятствующим побегу хитроумных зеков, но после пережитых злоключений мечта о Москве казалась столь эфемерной, столь ирреальной…

Памятуя призывной пункт, я отработанным жестом переместил свою папку в ту стопку, в которой, по моему разумению, ей и полагалось находиться, после чего, подхватив веник и совок с мусором, канцелярию покинул, полностью положившись на волю Божью.

Вечером того же дня я был вызван в знакомую канцелярию для собеседования с комиссией по распределению.

Возглавлял комиссию неизвестный мне доселе лысый подполковник с пористым красным носом и пропитым оперным басом.

— Так, — сказал подполковник, — Подкопаев… У вас, Подкопаев, что, техническое образование?..

— Работал в области авиации и космоса, — поведал я, памятуя индийскую эпопею.

— Как?.. — вопросил командир моей роты, сидевший рядом и, вероятно, именно своей волей распределивший меня в ряды постовых.

Тем более пострадавший Басеев находился с ним в отношениях глубоко дружеских.

— Но, — произнес подполковник, в раздумье листая мое дело, — у вас же гражданская специальность — переводчик…

— Инженер-переводчик, — соврал я честным и твердым голосом.

И далее привел ряд зазубренных мной технических терминов, почерпнутых из рабочих бесед военных спецов.

— Это ошибка! — потрясенно произнес комроты. — Он направлялся в другой полк, в Элисту!

— Правильно! Ошибка! — согласился подполковник, глубокомысленно поджав губы. — И ее мы исправим! Это надо же!.. Специалист… буквально международного класса… едва не угодил на вышку! Вы правы, капитан, с Элистой у нас недоразумение… А вы, Подкопаев, собирайтесь: отбываете в Москву уже через два часа, так что в темпе, голубчик, в темпе… И давайте следующего, капитан…

— Есть, — сказал капитан, пронзительно на меня взглянув.

Даже, я бы сказал, подчеркнуто пронзительно. С пониманием, то есть, откуда ветер дунул.

Но поезд, что называется, уже ушел.

В Москву.

От учебки, заснеженного строевого плаца, замерзших луж, увечного горца Басеева и вообще всех ростовских военнослужащих.

Стоя в холодном тамбуре и вглядываясь в редкие придорожные огни, я, радостно-возбужденный, наивно мечтал то ли о какой-то радужной будущей реальности, то ли просто о близкой, но казавшейся невероятной встрече с родным городом, то ли о возвращении неведомым образом в прежний индийский рай…

Меня опьяняла свобода. Свобода просто стоять в заплеванном тамбуре и глупо смотреть в темноту. Сколько хочешь. Хотя бы и всю ночь.

Сопровождающий меня офицер усердно охмурял проводницу и нюансами моего времяпрепровождения не интересовался.

5.

Месяц ростовской учебки явился для меня целой вечностью, пролегшей между нынешним солдатским существованием и той прошлой жизнью, в которой выкрики: «ко мне!», «смирно!», «лежать!», «вперед!» — казались предназначенными исключительно для служебных собак, но никак не для представителей рода человеческого, однако к чему только не привыкаешь, и вскоре я смирился и с оскорбительными для слуха командами, и с тем, что к безмятежному прошлому отныне возврата не предвидится.

В справедливости же той истины, что все познается в сравнении, московская школа сержантов-инструкторов убедила меня самым наглядным образом. Ростовскую учебную роту через две недели своего пребывания в качестве курсанта я вспоминал, как санаторий.

Нет, никаких целенаправленных издевательств со стороны командиров ни мне, ни моим сокурсникам испытать не пришлось. Относились к нам ровно и без каких-либо эмоций, как к дрессируемым конвойным овчаркам. Грамотно исполнил команду — молодец, плохо — будьте любезны, нарядик на всю ночь до рассвета. А в нарядике если и давалось время на роздых, то исчислялось оно буквально секундами.

В шесть часов утра без гимнастерок, в одних нательных рубахах, невзирая на январский мороз, нас выгоняли на кросс протяженностью в три километра, потом следовала основательная физзарядка, скорый завтрак и развод по учебным классам, где нам объяснялись все возможные способы побегов из тюрем и зон, методы противодействия таким способам, преподавалась последовательность оперативно-розыскных мероприятий в тех случаях, когда побег все— таки произошел, открывались секреты устройства специальных техсредств, и за час до обеда занятия завершались, после чего, от души намаршировавшись по плацу, мы шли в столовку, а из нее — снова в учебные классы. До ужина, как правило, мы успевали совершить марш-бросочек с полной выкладкой, почистить оружие и после без ног свалиться в койку по самой желанной команде «отбой».

Провинившихся или же схвативших на занятиях «неуд» сослуживцы провожали в ночной наряд, как отправляющихся на страшную пытку, ибо после каторжного черного труда на протяжении всей ночи штрафникам предстояло ровно в шесть часов утра присутствовать на зарядке и умудриться затем ни в коем случае даже носом не клюнуть на уроках, иначе автоматически обеспечивался наряд и в следующую ночную смену.

Я, слабо соображавший в технических дисциплинах, вскоре досконально изучил все тонкости бессонных мытарств. Спасибо моему спортивному прошлому! Не будь его, — закалившего мое тело и, не постесняюсь сказать, волю, даже не знаю, как бы я выдержал такую муку.

Правда, существовала в школе и определенная свобода выбора между продолжением учебы и ее досрочным прекращением. Те, кто не желал платить сегодняшнюю высокую цену за будущие сержантские лычки и привилегированное положение инструктора, могли подать рапорт и отправиться в конвойную солдатчину, однако заранее оговаривалось: малодушных, неоправдавших надежды своего полкового начальства ждет продолжение службы в таких условиях, в сравнении с которыми наша школа — дом отдыха.