Дом - Натиг Расул-заде

Я уже достаточно наказан, отпусти меня, Дом, дай уйти мне, потому что я наказан так, как только ты, Дом, притворившись сияющим Городком, мог наказать меня. Здесь, в чреве твоем я понял впервые, что я трус и червь, и никогда, никогда, никогда не был смелым, благородным, свободным, за которого всю свою жизнь успешно выдавал себя в среде себе подобных, и если мне еще предстоит жить, то жить я буду с этим позором, и больше никогда не смогу подняться с колен перед самим собой. Отпусти меня, Дом, и прости меня. Прости меня, Дом, и отпусти меня. Здесь я познал такое, что каждый должен открыть в себе, чтобы жить дальше с Богом в сердце и склоненной головой, которую без страха может подставить карающей деснице Его. Да будь благословенна карающая десница Твоя, что запаздывает всегда на целую человеческую жизнь. А на меня обрушилась. Да благословен будь Дом, что долгие годы стоял, терпеливо ожидая, будто заряженная мышеловка в ожидании маленького серого узника. А для меня захлопнулась. Благословен будь Городок и Поезд, привезший меня сюда, на край земли (на край или центр, не столь важно); и, оторванный от почвы своей, от жизни своей, я много тут познал и передумал, как нигде бы в другом месте не передумал бы и не познал. И я узнал, пожалуй, главное почти все мы в обычной жизни не настоящие, играем чужие роли, проживаем чужие жизни и до' самой смерти, порой и представления не имеем, кто же мы на самом деле, какие мы настоящие... И когда я это подумал, я вдруг понял, что не надо мне прощаться тут ни с кем, потому что, что бы ни случилось, сюда я больше не вернусь, и если я хочу хоть теперь стать настоящим, стать собой, мне нужно уходить сейчас же, не дожидаясь рассвета, бежать отсюда сию же минуту- Да, именно так, именно так... Храни вас Бог, храни вас Дом, а я ухожу...

Я осторожно поднялся с кровати, стараясь не шуметь и не разбудить похрапывающую во сне дочь НС, оделся, вышел из комнаты, вышел из Дома и из потайного места у задней платформы достал большой холщовый мешок с водой и провизией, что выпросил у начальника станции. По моим подсчетам, при экономном расходовании продуктов должно хватить дня на три. Я осторожно, как в повторяющемся сне моем, прошел вдоль платформы, вышел в степь и двинулся по шпалам, сопровождаемый полной луной из сна же. Когда шагов через триста я обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на Дом, он предстал перед моим взором спящим монстром, недружелюбно поглядывавшим вслед мне слепыми глазами окон.

До утра шел я без устали, но не спеша, чтобы не переутомлять свое больное сердце, которое в последние дни стало частенько напоминать о себе приступами длительной, однако, незначительной боли; дорога была ровная, я давно уже сошел со шпал и шагал теперь по степи, параллельно рельсам, метрах в пяти от железнодорожного полотна. Я шел, экономя силы, но часа через три после восхода солнца, когда началась жара, меня стала донимать жажда, а как только я утолил ее, дал себя знать голод; но я крепился, продолжая идти, стараясь не думать о еде в мешке у меня за плечами, пока не почувствовал, что от голода меня начинает мутить - сказывалась физическая неподготовленность городского человека, непривычного к длительным переходам. Я уселся на шпалах, поел, стараясь есть как можно меньше, отдохнул, бездумно обозревая пространство степи, раскинувшееся передо мной, и продолжил путь, на котором мне пока еще не встретилось ни одного живого существа -степного зверька или птицы, даже змей не видно было, хотя климат здесь был вполне для них подходящий - жара, да и степь кругом, ползи - не хочу... Нет, ничего не встречалось, кроме колючек, обдуваемых ветерком. Но больше всего меня угнетало отсутствие птиц в небе; точно такое же пустое, неподвижное небо, как над Домом, будто оно было зеркалом степи, и небесная пустота отражала пустоту земную. Рельсы блестели под солнцем, как вычищенные, смотреть на них было больно, солнечный зайчик бежал рядом со мной по ближайшему от меня рельсу, и такой необычный блеск их радовал, вселяя надежду, что если они такие яркие, не заржавевшие, значит, по ним все-таки ходит, ходит Поезд... Несколько раз за этот день сильно покалывало сердце, и я садился отдыхать, перевести дух, и раза два поймал себя на том, что в рассеянье бездумно пью воду из своих скудных запасов...

К вечеру третьего дня пути почти вся провизия кончилась, а воды оставалось на несколько хороших глотков. Теплая, противная, желанная вода - жизнь... Я лег, как стемнело, и проспал на одной из шпал, прямо между рельсами, пока яркие солнечные лучи не пробудили меня поздним утром. Я чувствовал себя отдохнувшим, немного бодрее, чем вчера, но и есть хотелось зверски. Я сорвал горькую пыльную траву, росшую вдоль полотна, пожевал ее тщательно, но проглотить не мог, выплюнул. К полудню я шел по шпалам уже шатаясь от усталости, теперь я утомлялся гораздо чаще, чем в первые три дня похода, и часто останавливался, чтобы полежать, передохнуть. Смачивал язык водой из вместительного кожаного бурдюка, что дал мне НС, сообщив попутно, что им пользовались все, кто решался покинуть Дом. И вот он снова здесь, многозначительно произнес НС, имея в виду бурдюк. Вечером, после захода солнца я уже еле передвигал опухшие ноги, и не помню как, в каком-то тумане, в полубессознательном состоянии повалился меж рельсов и уснул, если только то обморочное, крайне истощенное состояние, в котором я пребывал, можно было назвать сном. На следующий день я, еле передвигаясь, плохо соображая и плохо видя под нещадно палящим солнцем, уже не верил, что когда-нибудь на моем пути, на пути этих проклятых рельсов может возникнуть станция, а временами просто не мог сосредоточиться и понять, куда я иду, откуда и сколько времени нахожусь в пути... такие вопросы были мне уже не под силу. Теперь я шел, часто падая и проваливаясь в бессознательное состояние. И когда наступило утро следующего дня, я не понял, что сейчас: ночь темно, или утро - светло, перед глазами стойла пелена, приходилось напрягать зрение, чтобы что-то разглядеть сквозь туман. Я машинально переставлял ноги, каждую минуту теперь близкий к обмороку, с не проходящей болью в сердце, весь изорванный и исцарапанный, в синяках и ссадинах от частых падений; от многочисленных ушибов я, казалось, не чувствовал своего тела, все тело источало одну сплошную боль, уже не воспринимавшуюся как боль... Иногда я приходил в себя, садился и рассматривал свои раны, притрагивался кровоточащим ссадинам... Бурдюк и уже давно бесполезный мешок я растерял... Переставлял ноги машинально, почему-то уверенный, что надо идти вперед, в этом спасение. И так я шел, и прошел еще один день, а когда очнулся, не понимая, какое сейчас время суток, то уже идти не мог, не мог встать на ноги, и сил оставалось только на то, чтобы ползти. И я пополз, не совсем уверенный, в том ли направлении я ползу, не обратно ли, да и мысль эта пришла мне в голову только раз, только на краткий миг прозрения, и тотчас снова голова моя окунулась в туман. Жуткий, непрекращающийся гул стоял в голове и какая-то липкая пелена мешала мне осмотреться вокруг... А когда после очередного обморока, я пришел в себя, то осознал вдруг (вспышками на короткие мгновения озарялось сознание, когда что-то, краешек чего-то начинал выглядывать из реальности), что лежу и собираюсь ползти в открытой степи привычной железнодорожной колеи нет здесь, рельсов по бокам от меня нет здесь, шпал подо мной нет здесь, и я лежу посреди степи... Я с трудом напряг взгляд, протер глаза, сильно зажмурился, открыл их и оглянулся: степь, степь... И солнце... И тут вдали что-то неясно блеснуло... Или показалось?.. Я еще раз тщательно протер глаза, изо всех сил напряг зрение - нет, так и есть, снова блеснуло... Я из последних сил пополз в ту сторону, и прошла целая вечность, прежде чем мне удалось доползти... доползти... На этот раз у меня не оставалось даже сил, чтобы прийти в ужас. Я лежал и тупо глядел на рельсы... уходившие в землю. Я подполз ближе, теряя остатки сил от запоздало пронзившего меня страха, на который почти одновременно откликнулась жесточайшая боль в сердце. Охваченный ужасом, животным страхом, я глядел на свои руки, черные, разбитые до кости, кровоточащие руки, лежавшие на рельсе, на который я боялся смотреть... И все же, набравшись смелости, я глянул и увидел уже раз виденное: стальной, блестящий, холодноватый рельс уходил в землю... Два, яркие под лучами солнца, рельса параллельно уходили в землю, будто приглашали поезда в преисподнюю. Я долго смотрел на рельсы (словно хотел убедиться, что это не сон), что одинаково, в одном и том же месте, закругляясь, уходили в землю, а рядом, как ни в чем не бывало, шевелился под ветерком кустик пастушьей сумки. Голова моя сама собой поднялась, глаза уставились в голубое, чистое небо, а к горлу подступил жуткий звериный вой. Я выл протяжно, расходуя жалкие остатки сил, выл, как волк, пришедший умереть под этим солнцем в столь неурочный, не ночной час...

Всю ночь я упорно, сцепив зубы, полз по шпалам в обратном направлении, и мне удалось, кажется, проползти до утра изрядное расстояние. Утром вместе с жесточайшей дикой болью в сердце пришло сознание того, что сегодня я умру. Когда в мои затухающий мозг закралась эта мысль, я не был пронзен ею, не был удивлен, не был огорчен, и мне не стало страшно... Потому что кроме как в смерть, у меня не было другой дороги... Спасительная смерть прекратила бы мои мучения, спасительная, прохладная смерть, прохладная, как вода в сентябрьском море моего детства... Я вспомнил вдруг Дом, но он уже остался в другой жизни, не доберешься, не докричишься... Я вновь потерял сознание от, сильного приступа сердечной боли, а когда очнулся - были звезды, и я, как обычно, лежал между рельсов, как между ногами женщины, родившей меня, вскормившей меня, любившей меня, тревожившейся обо мне... и все ради того, чтобы сейчас я подох здесь в ночи, в степи, на рельсах, уходивших в ад... И тогда я почувствовал, как пустота взяла меня за горло, как ласково прижимается ко мне своими костями и тощими, уродливыми грудями, прижимается, жеманно, фальшиво уговаривая ступить в нее, войти в нее, великую пустоту, и я чувствовал еще немного, и я буду принадлежать ей, этой Пустоте. "Боже, - подумалось перед смертью, - а ведь Ты - мрак?.. Я не могу молиться, меня не учили, и я сделался несчастным". И потому Пустота все теснее прижималась ко мне, я был ей сродни, с таким же пустым сердцем, пронзенным болью, я уходил в нее, никого не любя, ни с кем не желая прощаться. Пустота и мрак все теснее, все теснее прижимались ко мне, лежавшему на холодном рельсе. Я вспомнил вдруг всех, всех обитателей Дома: и начальника станции, и тощего телеграфиста, и дочь начальника станции, и его жену, и сторожа, и жену сторожа и буфетчицу, и вечно спящую собаку... собаку, раньше которой мне приходилось подыхать в степи, покинутым, безвестным... Все они до этой минуты были для меня, как тени, а не настоящие люди, потому, наверно, я и называл их сокращенно; я даже не удосужился поближе узнать их, постараться понять, расшевелить их мысль, полюбить их, ведь не все же умерло в их головах и сердцах; нет, нет, напротив, это у меня высохли мысли и осушилась душа, и мне недосуг было сближение с ними, потому что я рвался на свободу, стремился уйти от них, ненавидя в них свое невольное затворничество, доходя порой до того, что мысленно обвинял именно их в этом своем затворничестве... Теперь я понимал, что люди эти ни чем не хуже других, живущих в иных условиях, все люди везде одинаковы, это я сам стал другим, попав в их среду, это я стал сумасшедшим, а не они были, это я внес беспокойство в их мирный, размеренный уклад жизни, а не они вторглись в мою, и это они предлагали мне свое гостеприимство, которым я пренебрег, считая, видимо, что есть первосортные и второсортные люди, первосортная и второсортная жизнь, тогда как есть только жизнь и смерть, и, отвергнув жизнь, неминуемо придешь к смерти, и я сделал свой выбор, за что сейчас и расплачиваюсь. И теперь я вспоминал их с бесконечно теплым чувством, и вы в свой последний час вспомните всех родных своих и близких своих, как я вспоминал самых сейчас дорогих и желанных мне людей -обитателей Дома... Впрочем, кто знает, какие тени обступят человека в его последнюю минуту на земле... Тьма и Пустота подступали все ближе, и я ступил в Пустоту, уже не ощущая холода рельса, на котором лежал, потому что сам постепенно становился таким же холодным и бездушным, сам медленно превращался в холодное ничто, и звезды потухали одна за другой на предутреннем небе, когда вдруг до меня отчетливо донесся близкий, очень близкий перестук колес по рельсам, и я сохранившимися еще крохами ощущений почувствовал вибрацию и гудение рельса, с которого уже не в силах был сползти, не в силах шевельнуть ногой или рукой; и это был Поезд, это стремительно и неотвратимо приближался к моему телу Поезд Божьей кары, но был этот Поезд уже из другого, совсем другого мира, который только что, мгновенье назад, перестал меня интересовать, на который я равнодушно взирал мертвыми глазами с небес, рядом с потухающими звездами... И отсюда, сверху видел теперь его отчетливо, этот Поезд, что тонко, отпевающе свистя, стремительно, стремительно, стремительно всей своей громадой надвигался на мое бездыханное те-е-е-ело-о-о-о-о!