Свет мой, зеркальце… - Генри Олди

Нет!!!

Молитва была услышана – Бегемот обустроился в кабинке по соседству. С трудом дождавшись, пока тот закончит свои дела, вдоволь нафыркается, наплещется в умывальнике и уберется восвояси, Ямщик выбрался наружу и занялся самолечением. Да, врачи не рекомендуют, Минздрав предупреждает… Хорошо, пусть мной займется профессионал! Дайте мне толкового доктора; да хоть бы и бестолкового, какого-нибудь… Что, никакого нету? Тогда засуньте свои предупреждения знаете куда?!

Место располагает, вздохнул Ямщик. Какое место, такие и мысли.

Некстати вспомнился другой туалет – в квартире Петра Ильича, откуда он бежал, насколько позволила увечная нога. И объяли меня воды до души моей… Спасибо, боль в колене отрезвила, отсекла скальпелем волну паники, захлестнувшей мозг. Так Ямщик хотя бы палку прихватил, тапками разжился, догадался вылезти в окно – слава богу, первый этаж! Рисковать, пробираясь с зыбкой лестничной площадки к вовсе уж безумному выходу из подъезда, похожему на вздыхающий котел с варевом макбетовских ведьм, он не захотел. А вдруг ни одна живая душа не войдет в подъезд навстречу беглецу, не впустит луч света, превращая жадный кисель в относительную твердь?! К счастью, дубликат оконной рамы в кухне открылся без проблем, как раньше – двери стенного шкафа, вернее, их двойники; и само окно не было забрано решеткой. В оконном, недавно мытом стекле двор отражался ясней ясного, было хорошо видно, куда лезть, где, повиснув на руках, можно встать без помех, а если и возникнет необходимость прыгать, то самую малость, без опасности повредить здоровую конечность, из хромого превратившись в безногого. Ямщик выбросил наружу палку, следом – тапки, взятые взаймы, пыхтя, налег животом на подоконник, выполз подальше и заворочался, пытаясь исполнить вынужденную акробатику наибезопаснейшим образом. Старик пил чай за столиком, нимало не интересуясь новоявленным узником замка Иф, и Ямщик радовался своей невидимости – единственному, чему в сложившейся ситуации можно было радоваться. Побег длился и длился, Ямщик кашлял, задыхался, хрипел; пальцы сорвались, он едва не упал – и лишь воспоминание о туалете Петра Ильича придавало ему сил. Если воздух – взвесь серого пепла, и горло раздирает сухой кашель; если во тьме – он же включил свет! включил, ей-богу… – лоснится, подрагивает, вьет кольца труба-многоножка, цепляется коготками за трясущееся желе кафеля; если зловонный провал кишит звуками – вкрадчивый шелест, тихий, безостановочный скрежет хитиновых панцирей, суета шустрых лапок; если там, в глубине…

Зеркала̀!

В туалете соседа не было зеркал и стекол, а значит, отражений. Ямщик помнил, что в кофейне «Франсуа», где он встречался с Дылдой-Додиком, зеркал полным-полно. И в зале, и, кажется, в туалете. Насчет туалета он не был до конца уверен, но память не подвела. Если он встанет на временный постой у Петра Ильича, по нужде придется ходить сюда, в кафе. Ладно, приспособимся, потерпим…

Промывая ссадины на голени, Ямщик залил водой весь пол. Кафель сделался опасно скользким, но высох на удивление быстро, буквально за минуту. Йод или зеленка? Замажем и тем, и другим, для верности.

– С-с-с-с! Жжется, зараза!

Бинт. Колено замотаем потуже. Теперь – голова. Что у нас там? Черт, забыл: он больше не видит отражений! Скорее отвернуться, пока… Придется на ощупь. Уй! Больно-то как! Когда Ямщик закончил, он едва держался на ногах – он и раньше-то был не в лучшей форме, а лечение отняло последние силы. Опираясь на палку, держась свободной рукой за стену, Ямщик выбрался в зал, доковылял до свободного столика – свободны были почти все, но он выбрал тот, за которым сидел с Дылдой – и рухнул на ротанговое креслице. Хвала стенным зеркальным панелям – ни стул, ни стол не подстроили ему никакой каверзы.

Безуспешно пытаясь расслабить мышцы, Ямщик хотел смежить веки и подремать, но передумал, обвел кафе настороженным взглядом. Кажется, отметил он, у меня начали вырабатываться новые привычки.

Путь в туалет – дело интимное. Три заветных шага от зала до двери с табличкой «WC» дизайнер кофейни выделил в особую зону. Клиент, если приспичило, шел между двумя стенами – несущей, отделявшей «Франсуа» от стоматологического кабинета «Эталон», и декоративной, куцым аппендиксом, закрывавшим клиента от любопытных взглядов других посетителей. Ямщик, уж на что был измотан, сразу засек, что угол между дверью туалета и корнем аппендикса, вне сомнений, лишен четкого – да и вообще любого! – отражения в здешних зеркалах. Там, ближе к полу, сформировалась темная, промозглая дырища, филиал сортира Петра Ильича, откуда тянуло зябкой сыростью. Вход в дыру зарос голыми безлистыми ветвями, плетями зимнего, бесплодного винограда, а может, чересчур толстыми нитями паутины, похожими на сеть келоидных рубцов. Ветки, плети, рубцы – чем бы они ни были, завеса шевелилась, вздрагивала, приоткрывала и вновь затягивала черные щели. Проходя мимо дыры, Ямщик отодвинулся подальше, насколько позволял узенький коридор, и с облегчением вздохнул, оказавшись в прекрасно отраженной реальности туалета.

От столика, где он сидел сейчас, дыра была хорошо видна, и из нее кто-то лез наружу. Ветви вспучивались, местами слипались в гнилую кашу; плети гнулись, рвались с хлюпающим треском. Как завороженный, Ямщик смотрел на тонкие белые пальцы, царапающие пол, на женскую голову в косынке, на плечи, грудь, торс, затянутые в дешевое ситцевое платьице… Когда женщина выбралась, высвободилась, стало ясно, что движется она с медлительностью, неестественной для живого человека. Ноги гостья скорее волочила, чем переставляла. Бледная кожа отливала синевой, нос заострился, край косынки закрыл лоб, наползая на самые брови, а узел был плотно завязан под подбородком – иначе, наверное, нижняя челюсть отвалилась бы вниз. «Вы испугались, а я не боюсь, – произнес Дылда, прячась в далеком прошлом, чтоб не сказать, в другой жизни. – Вас не боюсь, трупов не боюсь. К слову, я патологоанатом. Зачем вы пишете про зомби?»

– Не пишу, – простонал Ямщик. – Про зомби.

Женщина мало походила на традиционных зомби, заполнивших киноэкраны в поисках чужих мозгов. Во всяком случае, она не демонстрировала ни агрессивности, ни признаков разложения. Обычная покойница, каких полно в больничных моргах; санитары подготовили тело для захоронения, закончили макияж, уложили в гроб, плачущие родственники вот-вот зайдут в зал прощания… Глаза покойницы были открыты, смысла в них читалось немного – голубые влажные пуговицы, пришитые на лицо куклы – но глядела женщина на Ямщика. Впервые в жизни на Ямщика глядели с такой ясной, такой пронзительной тоской. Она знает, понял Ямщик. Знает, что я ее вижу. Знает, что в любой момент, даже с больным коленом, я могу выскочить на улицу, и ей меня не догнать. Это тоска голодного по шипящему стейку, тоска пьяницы по бутылке «Курвуазье»; тоска по заветному, но недостижимому. Господи, да она же мне завидует…

Идти к Ямщику покойница не захотела. Своей жутковатой походкой, сходной с колыханьем гардин на слабом сквозняке, она прошкандыбала в зал и направилась к стойке, как если бы собиралась заказать чашечку капучино. Бармен скучал без заказов, он бы ей не отказал, но покойница обогнула стойку и встала у бармена за спиной. Пальцы женщины взялись за татуированные плечи парня, губы приникли к затылку – Ямщик сперва решил, что это поцелуй, но покойница стала с упоением лизать бритый затылок бармена. Пожалуй, начни она грызть череп, чтобы добраться до мозга, и грызня меньше покоробила бы Ямщика, чем это любовное вылизывание. Так кошка лижет котят, так первоклашка лижет эскимо на палочке, стараясь, чтобы хватило надолго. Надолго бармена не хватило: он мотнул головой, что, впрочем, не слишком помешало покойнице ласкать добычу, сощурился, прислушиваясь к чему-то дальнему, и вдруг сделался белый, как мел.

– Катерина, – позвал он. – Побудь на стойке, я покурю.

– Бледный ты, – отметила официантка.

– Ага, есть такое дело…

– Перекачался?

– Бухали вчера, сразу после зала. У Трушкина днюха, он проставился. Не надо было…

– Поздно лег?

– Рано встал. Ну ты давай, я быстро…

Он вышел, и покойница потащилась следом. Пальцы ее по-прежнему удерживали плечи бармена, вернее, удерживались за них; парень фактически волочил женщину за собой, позволяя ей расслабить мягкие, тряпичные ноги. Ямщик, содрогаясь, проводил взглядом ужасную пару. Он весь закаменел, лишь ноздри раздувались, как у хищника на охоте, или вернее, у добычи, почуявшей хищника. От покойницы не пахло гниением, скорее уж цветами – мокрыми, чуть увядшими. Казалось, она только что выбралась из-под груды роз, хризантем и георгинов, чтобы выйти на прогулку. Туалет, подумал Ямщик. Хороший здесь туалет, зеркал много. Я, наверное, подыщу другой, не такой хороший. А то шагнешь к двери, зазеваешься, тебя из дыры за лодыжку – хвать! – и никакого форлакса не надо…