О чем я говорю, когда говорю о беге - Харуки Мураками

Она предупреждает меня, что если я буду продолжать в том же духе, то очень скоро что-нибудь в моем организме выйдет из строя. Может, так оно и есть. Но я подозреваю — точнее, надеюсь, — что все будет хорошо. Ведь я уже не первый год нагружаю свои мышцы до предела. В периоды затяжных тренировок они у меня всегда ужасно скованы. Так что когда утром я надеваю кроссовки и выхожу на улицу, ноги такие тяжелые, что кажется, я вообще не смогу сдвинуть их с места. Я начинаю бежать очень медленно, еле передвигая ноги. Вижу старушку, живущую по соседству, — она идет впереди быстрым шагом, но я даже не могу ее догнать. Однако чем дольше я бегу, тем больше расслабляются мышцы, и где-то минут через двадцать я уже могу бежать совершенно нормально. Тогда я начинаю ускоряться. А дальше бегу уже практически на автомате.

Другими словами, мышцам нужно время, чтобы разогреться. Они долго раскачиваются, но если уж раскачались, то их без особого напряжения хватает надолго. Именно такие мышцы подходят для длинных дистанций. А для коротких — не подходят. На короткой дистанции, к тому моменту как мой мотор наберет обороты, гонка уже закончится. Честно говоря, технические подробности мне неизвестны, но думаю, что тип мышц передается по наследству. И еще мне кажется, что тип мышц так или иначе влияет на то, как человек думает. Ведь разум контролируется телом, так?

А может, наоборот, работа разума обуславливает строение тела? Или правильнее говорить о взаимодействии и взаимовлиянии? Наверняка знаю только одно: у каждого из нас есть врожденные наклонности, от которых никуда не деться, нравится нам это или нет. Эти наклонности хоть и поддаются некоторой корректировке, по сути своей остаются неизменными.

Взять, к примеру, сердце. Мой стандартный пульс — около пятидесяти ударов в минуту, что, в общем, немного. (Между прочим, я слышал, что у золотой медалистки Олимпиады в Сиднее, Наоко Такахаси, пульс вообще тридцать пять.) Но после тридцати минут бега он подскакивает до семидесяти. А если я бегу изо всех сил — то до ста. То есть для того, чтобы пульс у меня был такой же, как у большинства людей в состоянии покоя, мне надо хорошенько побегать. Это еще одно отличительное свойство тех, чья конституция подходит для бега на большие расстояния. Причем сердцебиение у меня замедлилось после того, как я начал систематически заниматься бегом. То есть сердце оптимизировало свою работу в условиях бега на длинные дистанции. Если бы оно билось быстро, когда я нахожусь в покое, то, ускоряясь во время бега, в какой-то момент бы просто не выдержало.

Американские медсестры, измеряя мне пульс, неизменно говорят: «А вы, должно быть, бегун». Подозреваю, что много кому из бегунов со стажем доводилось слышать то же самое. Если в городе вам попались навстречу бегуны, то отличить новичков от ветеранов несложно. С отдышкой — это новички. С тихим, ровным дыханием — ветераны. Их сердца, погруженные в раздумья, неспешно отсчитывают время. В тот момент, когда пути наши пересекаются, мы вслушиваемся в дыхание друг друга, улавливаем ритм, постигаем иную систему отсчета времени. Так же и писатели постигают иную систему словоупотребления в произведениях друг друга.

Ну так вот, мышцы у меня сейчас здорово скованы. Обычная разминка не помогает. Понятно, что я тренируюсь интенсивно, пожалуй, можно сказать, я сейчас на пике интенсивности, но даже с учетом этого слишком уж они твердые. Иногда приходится бить себя по ногам кулаком, чтобы чуть расслабить мышцы. (Ну да, это больно.)

Мои мышцы такие же упрямые, как я сам, а иногда еще упрямее. Они хорошо запоминают нагрузки и многое могут вынести, способны к прогрессу, но не способны на компромисс. Они никогда не сдаются. Это и есть мое тело, со всеми его изъянами и несовершенствами. Люблю я его или нет, другого не будет. И другого лица тоже — надо жить с этим. Чем старше я становлюсь, тем спокойнее мирюсь с этим. Можно открыть холодильник и очень неплохо — и даже весьма изысканно — перекусить вчерашними остатками. И если остатки — это всего лишь яблоко, луковица, сыр и моченая слива, все равно жаловаться глупо. Нужно радоваться тому, что есть. А этому учишься с возрастом. В этом, так сказать, преимущества старения.

Давно же я не бегал по улицам Токио. В сентябре здесь все еще жарко. Эта оставшаяся с лета томительная жара свойственна большим городам. Я бегу молча. Обильно потею. Даже кепка моментально становится насквозь мокрой. Тень падающих капель пота сопровождает мою, скользящую по асфальту. Попадая на асфальт, соленые капли моментально испаряются.

Во всем мире у бегунов на длинные дистанции одинаковое выражение лица. Как будто они сосредоточенно думают о чем-то. Может, на самом-то деле они ничего и не думают, но вид у них такой, будто все-таки думают. И как это они бегают по такой жаре? Молодцы! Хотя, если вдуматься, то я точно такой же молодец.

На трассе в Дзингу Гайэн меня окликает по имени женщина. Оказывается — читательница. Иногда такое со мной случается, но не очень часто. Я останавливаюсь, мы обмениваемся парой фраз. «Я читаю вас уже двадцать лет», — говорит она. Начала подростком, а сейчас ей под сорок. Все мы стареем. «Спасибо», — говорю я. Мы улыбаемся, пожимаем друг другу руки и прощаемся. Боюсь, рука у меня жутко потная. Я возвращаюсь на трассу, а женщина идет дальше по своим делам. А я — бегу по своим. Куда? В сторону Нью-Йорка, конечно.

Глава 5

Если б в те дни на моей голове красовался хвостик

3 октября 2005 г. Кембридж, штат Массачусетс

Летом в окрестностях Бостона обязательно выпадает пара-тройка настолько отвратительных дней, что проклинаешь все на свете. Но если удалось их пережить, то все остальное время здесь очень даже неплохо. Люди богатые бегут от жары в Вермонт или на Кейп-Код, город пустеет, и это очень ему к лицу. Деревья по обеим сторонам дорожки вдоль реки отбрасывают пышную тень. Студенты Гарварда и Бостонского университета, завзятые любители регаты, целыми днями тренируются на реке, которая ослепительно сияет в лучах летнего солнца. Девушки в бикини, расстелив на травке пляжные полотенца, загорают, сунув в уши свои уокмены и айподы. Рядом остановился фургон мороженщика. Кто-то играет на гитаре старую песню Нила Янга, а лохматый пес увлеченно гоняется за пластмассовой летающей тарелкой. Вдоль реки на «саабе» цвета красной фасоли, с открытым верхом рассекает психиатр-демократ (ну а кто еще?).

Нерешительная (шаг вперед, два назад), красивая и недолгая осень, столь характерная для Новой Англии, постепенно вступает в свои права. Густая, еще недавно вездесущая зелень сменяется неяркой желтизной. К тому времени, как поверх шорт я начинаю носить треники, опавшие листья уже кружатся на ветру и желуди с сухим стуком падают на асфальт. Усердные белки носятся как угорелые, собирая запасы на зиму.

После Хеллоуина четко и без лишних рассуждений, как компетентный налоговик, за дело берется зима. Не успеешь оглянуться, а река уже замерзла и все лодочки бесследно исчезли. На другой берег можно перейти прямо по льду. Деревья стоят без единого листочка, тонкие ветки, задевая одна другую на ветру, постукивают с костяным звуком. А почти у самой верхушки виднеется беличий домик, в котором, полагаю, спят и видят сны белки. Стая красивых и бесстрашных канадских гусей пересекает небо с севера на юг (ну да, где-то еще холоднее, чем здесь). С реки дует ветер, холодный и острый, как только что наточенный топорик. Дни становятся все короче, облака все пышнее.

Мы, бегуны, надеваем перчатки, натягиваем на уши шерстяные шапочки и повязываем маски. И все равно кончики пальцев мерзнут, мочки горят от холода. Просто холодный ветер — это еще ничего, можно и потерпеть. А вот сильный снегопад — это уже угроза для жизни. За ночь снег подмерзает и превращается в гигантскую глыбу льда, сковывая дороги и парализуя движение. Тогда приходится отказываться от бега и перебираться в закрытые бассейны и спортзалы, чтобы в ожидании весны поддерживать форму с помощью плавания и бессмысленного педалекручения на велотренажерах.

Река, о которой я вам рассказывал, — это река Чарльз. Народ любит проводить здесь время. Кто-то совершает дневной моцион, кто-то выгуливает собаку, кто-то бегает, кто-то ездит на велосипеде или радостно катается на роликах (ума не приложу, как можно получать удовольствие от этого жуткого занятия).

Словно притянутые гигантским магнитом, все собираются у реки.

По-видимому, мы, люди, привыкшие ежедневно видеть огромное количество воды, находим в этом какой-то особый смысл. Насчет «мы, люди» я, конечно, загнул, но лично для меня это действительно очень важно. Если я долго не вижу воды, то физически начинаю ощущать, что мне чего-то не хватает. Примерно то же чувствует человек, который любит музыку, но по той или иной причине лишен возможности ее слушать. Наверное, все дело в том, что я вырос у моря.