С тобой товарищи - Тамара Воронцова

Катька ахнула.

— И правда! Пойдем к Хасану.

— Но он же болен.

— Все равно пойдем, — и Катька решительно перебросила через плечо плащ.

Глава XI. Тоска

— С нами бог! — сказала, входя в дом, немолодая женщина, туго повязанная под подбородком клетчатым платком.

— Воистину с нами! — поспешно отозвалась Кристя, перекрестилась, вытерев передником стул, придвинула гостье.

— Я не сидеть пришла. Тебя брат Афанасий зовет, сестра Кристина.

— С ним? — кивнула Кристя на сына.

— Нет, одну.

— Я сейчас, — У порога в другую комнату, узкую, точно сенцы, и без окон, Кристя остановилась, ни к кому не обращаясь, раздумчиво проговорила:

— Иль калитка была открыта?

— Открыта, — поджимая губы, монотонно, без выражения отозвалась жен типа.

Кристя вздохнула, вышла. Через минуту появилась снова. Полыхнув на женщину громадными синими глазами, коротко сказала:

— Пойдем, сестра.

Женя с трудом разомкнул ресницы.

— Ты лежи. Я калитку закрою. — И, обращаясь к женщине, добавила: — Болеет.

Женщина промолчала, только посмотрела на Женю серыми запавшими глазами. Ни сожаления, ни участия взгляд не выразил. Ссохшееся, почти коричневое лицо осталось бесстрастным, как маска. Женя снова прикрыл веки.

Скрипнула входная дверь и снова скрипнула, закрываясь. Тишина опять воцарилась в доме. Только за стеклом, примостившись на оконном выступе, бил и бил клювом воробей. «Замазку он там, что ли, выклевывает?» — подумал Женя, но ему казалось, что воробей стучит не по окну, а по его затылку. Голову ломило, каждый посторонний звук усиливал боль. И вместе с болью усиливалась тошнота.

— Тук-тук, тук-тук, — стучал воробей, и его маленькая упорная головка мелькала за стеклом.

«Может быть, лучше встать? — подумал Женя, но продолжал лежать, вытянувшись во весь рост. — Хоть бы все прошло, — неотвязно билась мысль. — Что прошло? Что?»

«Ах, все», — ответил Женя на вопрос и тоскливо посмотрел на воробья. Их уже было два, потом прилетел еще одни. Перебивая друг друга, они о чем-то бурно зачирикали, напоминая лес, наполненный солнечным светом, стойким запахом сосновых пригретых иголок и птичьим гомоном. И сразу же на воробьев Женя стал смотреть с умилением, хотя теперь по окну стучал не одни, а целых три. Потом одни за другим они улетели. Остался первый, самый настойчивый. Жене почему-то приятно было думать, что это он. «Не улетай хоть ты, — хотелось сказать ему. — Мне плохо». Но и этот воробей улетел.

Отвернувшись к стенке. Женя уткнулся в подушку. Теперь было совсем тихо, а голова заболела сильнее. В памяти разбивчиво, вперемежку проносилась события последних дней. Шмель, гудящий и недовольный, беззаботный кузнечик, прыгнувший на грудь, спокойное, никем и ничем не нарушаемое купанье в реке, и удивительная тишина, охватившая Женю как долгожданное благо. Потом было самое лучшее.

Какой аромат струился от черемушника, когда Женя стоял в нем возле окна! Как будто бы и не сбросил с себя белый пахучий цвет. И как Женя был счастлив! Зачем она помешала ему? Или, действительно, люди только рождаются для того, чтобы делать друг другу плохо? Явственно услышал он: заулюлюкали мальчишки. И опять больно сжалось сердце. Права мама, прав брат Афанасий! Нет любви на земле, есть только одна любовь — к богу!

Где-то опять забили клювами воробьи. Женя прислушался.

— Трам-там, трам-там-там… — донеслось издали. Женя понял: барабаны. Закинув руки за голову, слушал. Барабаны приближались. Им вторил тонкий высокий звук горна. Городской пионерский отряд… Женю тоже туда записали, но мать не пустила. Представил, как они идут строем, смеются, поют. Сейчас будут купаться и реке. Полетят брызги. Завизжит девчонки, захохочут мальчишки. Будут шутить, не обижая друг друга. А вот Женю они обижают…

Стукнул в окно воробей. Вытянув шейку, заглянул в комнату. Приподнявшись на локте. Женя потянулся к нему. Но воробей тряхнул головой, сердито распушил перья и опять улетел. Женя тоскливо смотрел в окно.

Истаявшие от жары, плыли в небе прозрачные, как марля, облака.

— Скучно мне, плохо, — глядя на них, прошептал Женя высохшими губами. — Господи, помоги…

Облака плыли и плыли, редкие, невесомые. Пылало солнце. Бесстрастно равнодушно сипла голубизна сухого неба.

Облизнув губы, Женя спустил ноги с кровати, подошел к бачку с водой, зачерпнув ковшиком, глотнул раз, другой. С ковшика в бачок падали капли; динь-динь! Словно звенит вдалеке крошечный колокольчик. И опять забилось сердце. Ковшик выскользнул из ослабевших пальцев, тяжело плюхнулся в воду. Женя вздрогнул и заметался по дому. Сунулся в темную комнатку, дверь тягуче застонала: «ай-я-й» — как от боли. Рыдающий этот звук вдруг наполнил Женю жутким страхом. Он вскрикнул, зажмурился, бросился к дверям. В сенях с грохотом опрокинул ведро и слепой от ужаса выскочил на крыльцо.

Сухой и жаркий воздух пах полынью. В траве у самого крыльца сидела незнакомая серая кошечка и, выгибаясь, вылизывала розовым языком свою пушистую блестящую спинку. С трудом приходя в себя, Женя позвал ее дрожащим голосом.

— Кис-кис…

Кошечка, прищурившись, посмотрела на него желтыми глазами и, мяукнув, повалилась в траву. Женя присел на ступеньку, стал смотреть, как она кувыркается, захватывая лапками и ртом высокие пыльные травинки. Ее беззаботная игривая резвость, яркое солнце, тихий двор в буйных зарослях полыни — все было понятным, мирным. Женя успокоенно передохнул.

За забором кто-то шел, грузно ступая. И вдруг запел громко, на всю улицу:

Ат-чего, па-ачемуТрудно парню ад-на-му.

— У-у, лешак тебя задави, — отозвался на песню женский голос. — Бога ты не боишься…

— Надоела ты мне со своим богом… Я твои иконки в печке пожгу, — отрезал мужчина.

— Господи Иисусе! — воскликнула женщина.

— Твой Иисусе за десять-то лет в углу стоямши высох. Хорошо гореть будет. — Мужчина засмеялся. — А ты у меня, мамаша, хорошая и глупая. Много ль тебе твой бог дал? А я вон сколько заработал. Можешь и платок себе самый наилучший купить, и ботинки со скрипом. Так то. А ты — бог… Я сам себе бог…

Женщина что-то сказала. Мужчина опять засмеялся и снова запел:

Ат-чего, па-чему…

Голоса удалялись.

Женя узнал голос так беззаботно, с усмешкой говоривший о боге. Это Гошка, Кристина называла его не иначе, как греховодником.

— Вся семья как семья. И дед, и бабка, и мать. Живут тихо, чистенько, с богом в душе. А он что делает?! Стенные газеты в доме развешивает. Родных просмеивает. На самого господа бога картинки непотребные рисует. Греховодник. Накажет его господь.

Но никто Гошку не наказывал. Работал он на механическом заводе. Женя иногда встречал его на улице черномазого, белозубого, веселого. Посвистывая, он всегда шагал посредине мостовой, казалось, узка была ему улица. Кристина как-то послала Женю к Гошкиной матери. Он пошел. Еще за дверью услышал разухабистые звуки гармошки и неуверенно постучался. Открыла Гошкина мать. Перекрестившись, сказала Жене, взглянув на сына через плечо:

— На него не обращай внимания. Час моленный, а он горло дерет.

Гошка во всю ширь развернул мехи, гаркнул на весь дом:

Ат-его, па-чему…

Но тут же смолк и бросил матери:

— Если б и я еще сдуру молиться начал, вы бы все с голоду перемерли. Манная-то, я все гляжу, с неба не сыплется…

Тоненько прикрикнул на него дед. Гошка засмеялся:

— Молись, молись, старая перечница. У бога царствия небесного просишь, у меня жрать. Делец ты, как я погляжу. — И снова, растягивая гармошку, удивленно и насмешливо бросил Жене: — И ты, что ль, туда? Рановато, по-моему, о месте на том свете заботиться, ты еще и на этом его не нашел. — И засмеялся, показывая все свои белые крепкие зубы.

От Гошкиной громкой гармошки Женя никак не мог вспомнить, что ему поручила передать мать. Моргая на него подслеповатыми глазами, Гошкин дед спросил:

— Забыл? — к слезливо добавил: — Из-за этой нехристевой гармошки я в одночасье молитвы забываю. Как запоет!.. — Дед широко перекрестился. — Истинно бес в него вселился. Никакой управы.

С тех пор, встречаясь с Гошкой, Женя с непонятным любопытным волнением смотрел на него. Непутевые его речи путали Женю, но и влекло к нему что-то.

«Я сам себе бог!» — снова явственно раздалось в ушах. Бог, бог, бог… Везде и во всем бог. Он все видит и слышит. Он карает и милует. Отчего же греховодника Гошку он не наказывает, а Женю…

— Что я сделал такое? — поднимая глаза к густо-синему небу, спросил Женя. — Почему меня бьют мальчишки, почему смеются? Почему мне так плохо-плохо?

Снова вдалеке забили барабаны: это отряд возвращался с реки. Неожиданно Жене захотелось туда. Подойти бы, встать с ними рядом, запеть, засмеяться, как тогда в первый свой школьный день. И слова упало сердце. Коротким было Женино счастье. Смех его кончился плохо.