Царь Петр и правительница Софья - Даниил Мордовцев

Но в это время в дверях показались царица Марфа Матвеевна и царевны. Стрельцы сняли шапки. Царица узнала несчастного доктора.

— Вот он, матушка-царица, изводчик государев, — сказал Цыклер, показывая на фон Гадена.

— Он не изводил блаженной памяти государя Феодора Алексеевича, — заметила царица.

— Так коея ради вины, государыня, он с Москвы бежал? — возразил Цыклер.

— Страха ради.

— Нету, государыня, коли бы у него совесть была чиста, он не таился бы.

— Перед Богом и перед покойным государем нету его вины: царь Федор Божиим изволением, а не отравою скончал дни живота своего, — настаивала царица.

— А нам, государыня, доподлинно ведомо, что он, дохтур, извел великого государя снадобьями.

— Стрельцы, не гневите Бога! — строго сказала царица. — Даниил на моих очах отведывал все лекарства… Я не отходила от одра моего мужа.

— Воля твоя, государыня, а без розыску такого великого дела оставить нельзя, — со своей стороны настаивал Цыклер, — что он с расспросу покажет, и по тем его расспросным речам суд будет.

Царица должна была покориться воле стрельцов. Она увидела себя бессильною отстоять жизнь невинной жертвы еще и потому, что в этот момент явилось новое обстоятельство, отягчавшее участь обвиняемого. К Красному крыльцу нахлынула свежая волна стрельцов, которые торжественно несли что-то на копьях и неистово кричали:

— Он чернокнижник! Он с нечистым водится!

— У него сушеные змеи! Вот он кто такой!

— Всякие змеи и аспиды сушеные в его доме! Чего же еще больше!

И стрельцы показывали вздернутые на копья чучела серых и черных змей.

— Это мы у него нашли, у дохтура!

— Сушеными змеями он царя извел, змеиными печенками…

— Да у него же, у Данилки, мы нашли Адамову голову.

— И двух мертвецов, стоят у него воместо образов…

Каких же еще было доказательств!.. Действительно, в доме дохтура, на Кукуе, нашли стрельцы несколько чучел змей, костяк человеческого черепа и два скелета.

— В застенок его! — кричала толпа. — На дыбу!

— Под кнутом да на виске он все скажет!

И несчастного повели в Константиновский застенок. Там дали ему несколько ударов.

— Все скажу, о-ох! — взмолился пытаемый.

— Ну, сказывай, а ты, Обросим, записывай пыточные речи: ты грамотный, — говорил Цыклер. — Пиши: Лета 7190 маия в 17–й день иноземец — немчина-дохтур в Константиновском застенке в расспросе с пыток винился, и те его расспросные речи таковы… Записал?

— Погоди малость… А вы еще всыпьте ему, пока я записываю…

— Нету, братцы, кнута ему вдосталь… на дыбу почище было бы…

— Знамо почище, кости расправить… не хуже бани…

— И веника, братцы, не надоть..

Несчастного кладут на дыбу. Он только стонет…

— Записывай, Обросим, — распоряжается Цыклер, — был-де Данилка дохтуром у великого государя Феодора Алексеевича и будучи дохтуром великого государя лечил всякими неподобными способы…

— О-о! — послышался стон с дыбы. — Пустите… дайте сроку… три дня… я укажу злодеев…

— Нелюбо! Долго ждать! — послышались голоса.

— Пиши дале: и отравного-де зелья великому государю давал…

— Жилы — те! Жилы ему вытяни поболе…

— Суставы ломай!

Пытаемый потерял сознание. Он уже больше не стонал даже.

— Что с ним возжаться! Сымай с дыбы! — решили стрельцы.

— Клади на рогожу, понесем на Красную площадь.

— Чего же еще! Злодей повинился.

Бесчувственный труп взвалили на рогожу и поволокли на Красную площадь. Там ждали его толпы любознательных москвичей, преимущественно из Охотного ряда.

— Али околел немчин? — любопытствовали охотнорядцы.

— Околел… собаке собачья и смерть… Смерть грешников люта…

— И точно… Змей, слышь, сушил поганец, змеиной печенкой царя извел…

— А жаль, не домучили… Ой-ой-ой! С нами крестная сила!..

Мертвый открыл глаза. Все отшатнулись от него. Послышался слабый стон.

— О, mein Gott, mein Gott!.. О, mein Liebes Geburts Land!

— Слышь, братцы, по-собачьи залопотал…

— Кончай его, а то оживет еретик…

— Не оживет… Вот ему осиновый кол… н-на! Н-на!

— Шибче! Шибче! Ногами дрыгнул аспид… буркалы выпялил…

— Н-на — же! Н-на! Н-на!

И осиновый кол пробил насквозь несчастного. Он так и остался с открытыми глазами.

Дико торжественно было возвращение стрельцов во дворец. Теперь остается им совершить еще один подвиг, найти и казнить Ивашку Нарышкина, и тогда они со спокойной совестью скажут, что сослужили службу московскому государству, не жалеючи животов своих.

Во дворце, между тем, продолжал царствовать ужас. Уносили трупы Гутменша и сына фон Гадена, Михаэля, за которым шла потерявшая рассудок мать и просила, чтоб его несли легче, чтоб не разбудили его…

Когда толпы стрельцов вновь показались у Красного крыльца, царевна Софья поспешила на половину царицы Натальи.

— Опять пришли за Иваном, — сказала она резко.

Царица молчала. Она, казалось, хотела что-то сказать, но голос не слушался ее.

— Брату твоему не отбыть от стрельцов, — повторила Софья, — или нам всем погибнуть за него?

Бывший тут старик князь Одоевский упал перед царицей на колени.

— Матушка! Спаси себя и нас! Вели Ивану выйти, — умолял он.

Находившийся тут же юный царь сильно побледнел, но не сказал ни слова и, презрительно поглядев на жалкого старика, молча вышел.

— Поди, приведи Ивана, — сказала царица Одоевскому.

— Матушка! Я не ведаю, где он.

— Приведи, — сказала Наталья Кирилловна постельнице Клушиной.

Та вышла. Через несколько минут явился Иван Нарышкин. Куда девался его юношеский румянец, блеск глаз, гордая осанка!

Царица бросилась ему на шею и заплакала.

— Иванушка! Родной мой! Братец мой любимый! Надо идти… идти…

Он молча обнимал сестру. Софья стояла бледная.

— Идем, Иванушка.

Она пошла в церковь Спаса за золотою решеткою. За нею шел брат, царевна Софья и старик Одоевский. В церкви духовник царицы стоял на коленях и молился.

— Батюшка, напутствуй брата, — сказала царица духовнику.

Старый духовник подвел молодого боярина к аналою, накрыл ему голову епитрахилью и стал тихонько исповедывать. Недолга была исповедь. Царица, царевна Софья и Одоевский стояли на коленях и молились. Со двора доносился шум, говор и выкрики стрельцов…

— И се народ мног со оружием и дрекольми, яко на разбойника, — тихо, как бы про себя проговорил священник, вынося дары из алтаря.

Нарышкин стал на колени. Началось причащение.

— Еще верую, яко ты еси Сын Бога живого…

— Не яко Иуда, но яко разбойник, — смутно звучали в пустой церкви причастные слова.

Царица рыдала, припав головой к холодным плитам церковного помоста.

Причащение кончилось. Священник приступил к соборованию.

Между тем царевна Софья Алексеевна сняла с иконостаса образ Богоматери и передала его царице.

— Возьми, матушка, передай Заступницу брату Ивану: может, злодеи устрашатся сея святыни и не тронут Иванушку.

Началось страшное прощание сестры с любимым братом. Картина была потрясающая по своему глухому сдержанному драматизму. Извне доносились все более и более усиливающиеся крики. Под самыми церковными окнами слышалось за душу рвущее пение юродивого:

Плачу и рыда-а-аю, егда помышля-а-аю смерть…

Глухие рыдания действительно стояли в церкви… А юродивый снова заводил:

Житейское мо-о-оре воздвизаемое зря напастей бу-у-урею…

Старик Одоевский не выносит этого ужаса…

— Матушка-государыня! Сколько тебе ни жалеть брата, а все уж отдать приведется…

Его не слушают… Не вытолкать же брата на мученическую смерть!

— Иванушка! Светик мой! О-о-ох!

На дворе буря голосов все растет… Юродивый с ужасающею реальностью передает своим старческим голосом картину отпевания покойника:

Со-о свя-я-тыми упокой…

— Иван! Иванушко! — умоляющим голосом шепчет Одоевский. — Иди, иди же скорее… не погибать же нам всем из-за тебя!

Прощание кончилось. Сестра сама вывела брата из церкви и подвела к золотой решетке. Осужденный держал впереди образ. За решеткой уже ждали стрельцы.

Воздух огласился неистовыми криками и ужасающими ругательствами. Отвратительные, самые гнусные слова сыпались из пьяных глоток. Казалось, весь воздух заражен был хульной, омерзительной бранью и заразным дыханием пьяного стада…

— А! За волосы его!.. Толки мордой о земь!

— Волоки его за гриву, в застенок, на дыбу! На виску!..

Трехэтажные, четырехэтажные глаголы потрясают воздух… Несчастного буквально волокут за волосы через весь Кремль, «толкут мордой о камень», «пинают ногами», дают пощечины…