Кровь невинных - Кристофер Дикки

— Черт, — он пребывал в полной уверенности, что убедил меня, — но по крайней мере… в одном им не откажешь… они стараются сохранять свою расовую чистоту. Не думаю, что им есть чем гордиться. Но они гордятся своим окружением, своими предками. Не то что мы, белые. Нет, сэр. Мы, белые, только от всего отказываемся. Оплачиваем расовую чистоту других, чтобы их безработные матери-одиночки засоряли наши улицы, торговали наркотиками и разрушали общество, созданное белыми людьми. Ты меня понимаешь?

— Аминь, — подытожила Селма.

Джози сидела с неестественно серьезным лицом, как школьница на уроке этикета.

Что касается меня, то я использовал свою способность владеть собой, прячась как под плащом, и просто ждал, пока этот дождь кончится и я смогу идти дальше.

— Белые почти всего боятся. Скажу тебе честно, небелых я уважаю намного больше, чем белых. Черные и евреи, работая вместе, заставили белого человека стыдиться самого себя и открыли путь к монголизации расы.

— К чему?

— Знаешь, эти монгольские собаки, они же все так жутко перемешались, что не разберешь, кто и откуда взялся. Потому что у них нет гордости. Вот в чем проблема. Отсутствие гордости. Эта проклятая западная цивилизация. Мы изобрели кучу всего от туалетов до «боингов», но у нас нет гордости. И знаешь почему?

— Разрази меня гром, — заметил я, — иногда ты начинаешь говорить как проповедник.

— Я читал проповедь один или два раза.

— В церкви Христа Спасителя на шоссе 77, — пояснила Селма.

— Будь я проклят.

— Я тоже, — добавила Джози.

— Так ты знаешь почему? — громыхнул Дэйв, не желавший менять тему разговора. — Потому что евреи захватили все средства массовой информации и заставили нас стыдиться своей уникальности. Они хотят сначала уничтожить нашу индивидуальность… нашу христианскую сущность… а когда это случится, они нас поработят. И… запомни мои слова, братишка… им это почти удалось.

— А что, если твоя мать католичка, а отец — мусульманин?

— Вот о чем я и толкую. Если ты увидишь на улице ниггера с белой женщиной, то очень удивишься. Хотя евреи утверждают, что это нормально. Однако редкий еврей женится на ком-то не из своего рода. Так же, как и мусульманин. Но монголизировать белую расу… это запросто. Это здорово.

— Я, наверное, рассказывал тебе, что отец Селмы… мой отец… был мусульманином?

— О чем ты, черт возьми, говоришь? — возмутилась Селма. — Тебе не кажется, что в Канзасе даже католикам приходится нелегко?

Джози засмеялась, и Дэйв закончил свою проповедь. По крайней мере вслух. Но было видно, что его мысли все еще вертелись в голове, как двигатель, который продолжает стучать и греметь даже после того, как было выключено зажигание.

— У них еще готовят курицу с арахисом? — спросил я.

— А я буду свинину му-шу! — сказала Джози. — Обожаю эти маленькие блинчики!

Я вернулся в часть восьмого января 1990 года, на следующий день после приезда в Саванну. Джози снова стала работать на фабрике. Мы делали все, чтобы вернуться к той жизни, которая была у нас до Панамы и до Уэстфилда. Строили планы относительно свадьбы. Джози больше не настаивала на том, чтобы я пригласил моих родных, а когда ее мать спросила, приедут ли они, ответила, что в этом нет особой необходимости: ведь мои родители уже умерли. Она не употребляла слово «сирота», но, когда я слушал эти разговоры или узнавал о них случайно, именно эта мысль приходила мне в голову. Что касается Селмы и Дэйва, то мне кажется, после Уэстфилда Джози не особенно волновалась из-за того, увидит она их еще раз или нет. Даже лучше, если не увидит.

Той весной 1990 года мы часто обсуждали будущее — мое будущее. Мир менялся так быстро, что за ним не могла уследить целая армия, не то что один солдат. Казалось, что ближайшие годы пройдут под знаком мира и сокращения вооружений. Сорок пять лет мы жили в страхе перед советской угрозой. Теперь она исчезла. Кое-кто из наших командиров говорил нам, что перемены в Москве — всего лишь трюк, чтобы ослабить нашу бдительность. Но к тому времени я уже достаточно прослужил в армии, чтобы распознать этот лакейский треп. Достаточно взглянуть на карту. Неожиданно многие регионы, которые мы считали стратегическими, исчезли.

— Так в чем проблема? — требовала объяснений Джози.

— В оплате.

— Ты знаешь, где можешь получать больше. — Она намекала на фабрику своего отца.

Иногда мы ссорились, иногда нет. Через некоторое время мы уже хорошо изучили сценарий наших бесед; вопрос заключался лишь в том, играть ли его сегодня или отложить на следующий день.

— Ты уже слишком старый, чтобы заниматься подобными вещами, — считала она.

— Но это единственное, что я умею. И мне это нравится. Это мое.

И разговор продолжался. А решение так и не приходило.

Джози, которая знала обо мне многое, чего я еще и сам не знал, понимала, что все кончено. В марте, когда я находился на учениях в калифорнийской пустыне, она прислала мне письмо, в котором сообщала, что лучше перенести свадьбу с июня на сентябрь. Я понимал, что все начало лета 1990-го она искала случай сказать мне, что свадьба не состоится. И все, наверное, знали об этом, кроме меня. Я продолжал посещать дом Ранкинов, как и раньше, но чувствовал себя в нем чужим. Тайлер, как всегда, был занят в своем кабинете; миссис Ранкин — Миртис — приносила мне лимонад или пиво или еще что-нибудь, но не оставалась поговорить со мной, уверяя, что у нее слишком много работы на кухне. А Джози, вернувшись с работы, не отвечала на мои вопросы.

В конце июля у Ранкинов состоялся большой воскресный обед. На длинных столах, поставленных прямо на лужайке между домом и прудом, красовались блюда с вальдорфским салатом, ребрышками и жареным цыпленком, тушеными бобами в стручках и жареной овсянкой, арбузами, светлыми и шоколадными бисквитами, клубничным печеньем, мороженым и, конечно же, кувшинами с хорошим сладким чаем. Ранкины пригласили много людей с фабрики. Я тоже был среди гостей.

— Арбуз особенно хорошо, если он холодный, — заметила Миртис. — Когда я была маленькой, мама не позволяла нам даже думать о том, чтобы есть арбузы до конца июля. «Они еще не созрели, — говорила она. — Еще нельзя». Но на самом деле мы только об этом и мечтали. А когда наступал конец июля, пробовали первый кусочек арбуза, и это был настоящий праздник. Лучше, чем Рождество!

— Я тоже люблю их, — сказал я. — Джози, ты не хочешь? Я бы взял еще кусочек.

— Давай немного прогуляемся. — И Джози взяла меня под руку.

Мы миновали загон для лошадей и остановились под соснами, и тогда она сказала: «Курт, ты знаешь, что я хочу тебе сказать?» Я сказал, что знаю. Но добавил, что она может говорить все, что считает нужным.

— Я не выйду за тебя замуж, Курт, — произнесла она самым рассудительным тоном, который я только мог себе представить.

— Можно спросить почему?

— Ты прекрасно знаешь. И я тоже. Мы можем снова поссориться. Но, Курт, ты мне до сих пор небезразличен, и я не хочу…

— Может, ты все-таки объяснишь? Всего несколько слов, которые ты держишь в себе? Моя работа? Моя… даже не знаю… моя семья? Или тебя раздражает, как я чищу зубы? Да?

— Очень смешно.

— Но если я все еще небезразличен тебе…

— Брак — это будущее, Курт. А я не вижу его. Ты живешь сегодняшним днем. Ты не представляешь, что будет с нами через десять лет. Ты не видишь наших детей. Ты не видишь… будущего.

— Думаю, у меня достаточно проблем в настоящем.

— В прошлом, Курт. Все твои проблемы в прошлом. Но ты и этого не понимаешь. И даже не хочешь попытаться. — Она начала плакать, но не позволила мне обнять ее. Потом вытерла слезы.

Я не стал спорить. Мы молча шли по дороге, ведущей в поле, где стояли машины.

— Не думаю, что смогу вернуться на праздник. — Я остановился около старенькой «новы». Потом добавил: — Поцелуй меня. И не пей много сладкого чая.

Когда я уезжал, меня охватило грустное чувство облегчения и тревоги.

Если твоя профессия убивать, то ты можешь найти себе применение только на войне. В августе 1990 года Саддам Хусейн предоставил нам такую возможность. Понадобилось немного времени, чтобы определить нашу роль в предстоящей операции, и пока мы проходили подготовку в Джорджии, наше командование, которому я верил, уже не сомневалось, что скоро начнутся бои. Мы должны были освоить новые навыки выживания в пустыне. Наша форма сменила цвет — из лесов предстояло перебраться в тень песков и камней. Уже не стоило беспокоиться из-за ржавчины и коррозии, основные неприятности доставляла пыль. Ночь обернулась для нас днем. Наши навыки были отточены, мы были натренированы и готовы убивать. Могли действовать совершенно автоматически, не задумываясь. Запахи песка, нефти и кислый привкус железа стали моими постоянными спутниками.