Записки Планшетной крысы - Эдуард Степанович Кочергин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Во как, Степаныч, получилось! О, наболтал — то я тебе разного — всякого, а? На восемь годков в аккурат. Ты уж пожалей меня, не поминай глупостей старого швальника, они ведь «Крестами» пахнут. А то кум мой в тридцатых годах так опростался: стачал шинельку гэпэушному генеральчику по — царски, значит, как положено построил — да в подкладе иголочку забыл случаем. Так за иголочку «без переписки» и пропал — после опознания — то, что он романовский холоп. Во как быстро свет меняется! Сегодня наш, а завтра тот! Вот тебе и алимпические игры, хизкультура и театр, одним словом. Так — то, начальник.
— Да какой я тебе начальник?
— Как какой? Ты ведь жить начинаешь — значит, начальник. А я что, я уже в подчинении у Боженьки хожу. Революция от Бога освободила людей, а вместо него испуг принесла, вот и стали все мы в обмане жить. Я тоже ведь в обмане живу, какой из меня пожарный, швец я потомственный, пожарным прикидываюсь, так как выгода моя в этом есть. А посмотри на актёров наших — они всё время должны разных образов из себя делать. Мне — то из каптёрки видно, как они из своей одежонки выйдут, рожи усами да бородами оклеют, в чужое состояние войдут, а назад оттуда до конца — то не выходят, так и путаются между собою и разными персонами всю свою жизнь. Несчастные они человечки…
От его «верстака» через «сени», как он звал рабочий вестибюль — накопитель, был виден вход на сцену. Перед ним на стене висело зеркало, у которого артисты поправляют костюмы, прежде чем «взойти на сцену». Александр Сергеевич иногда комментировал эти смотрения.
— Глянь, Степаныч, гарцует — то, как кобылица, — говорил он про молодую актрису, — зеркалу свою стать кажет, холка — то, смотри, как пушится — жеребца просит, что ж ты зеваешь — такой товар пропадает. Эх ты, художник — худоёжник.
Моя — то какая была в молодости — шея белая, зубы перламутровые, а «сёдлышко» — то — у — у–у-у-у! — сесть да облокотиться можно было. А грива — запутаешься! С норовом, конечно, пришлось охаживать, как настоящую кобылку, пока не стала шелковистой. Во, Степаныч! — похвастался он прошлым своей старухи.
Про оправлявшегося у зеркала нового директора театра сказал:
— Хрантовитый какой начальничек, при галстуке, в костюме, ранее — то они всё больше кительки себе шили. Как только возвышались по своей партийной линии — сразу заказывали кителёк. Власть свою в него охормляли. Знаешь, как много я их поделал, не посчитать, жизнь спасал, семью кормил.
После очередных моих препирательств с этим новым директором учил он меня жизни:
— «Чижика съел» — значит, съел и не возникай. Говори, что съел, рыжий ты, что ли? Все едят, и начальники даже едят, обжираются, им же хорошо, что и ты тоже виноват, что под статью подходишь, что тебя подловили. Да говори им, что сожрал его, чёрт дери, да с потрохами, а пёрышками — то губёнки обтёр — и всё будет тип — топ. Свояком станешь, глядишь — и в дело возьмут, и пирога отвалят. Битый — то подороже небитого. Наматывай на ус хилосохию житухи, у нас ведь лучше каждому битым да виновным быть, деться — то куда? Так что вот, все должны своего «чижика» съесть, это в обязательстве. С чистоплюйством — то у нас не выходит. Большие больно народом — то да землёю. Съел — и сиди себе потихоньку, терпи до благодати старшего по званию… Ох, Степаныч, что — то я тебе снова много всякого лохматого наговорил. Иди — ка ты за верстак свой да и малюй свою дикорацию, а я шинельку очередную построю да пустой карман рублём украшу, а то шамать не на что будет.
И, посмотрев на старые немецкие часы, висевшие над головой, перекрестившись, заключил:
— Смотри, цихроблата — то как быстро время жуёть, не поспей оглянуться, как очуришься…
Интерьер Ленинградского областного театра драмы и комедии (ныне — «Театр на Литейном»). 2013..
КУРОВОДЕЦ
Памяти народного артиста России Геннадия Ложкина
Чуден свет — дивны люди.
Дивны дела Твои, Господи!
Русская пословица
Интересно, есть ли где — нибудь в мировой канцелярии книга наподобие Книги рекордов Гиннеса, куда бы заносили сведения о типах, выпадающих из общепринятых норм и устоев человечества, причём украшающих эту самую жизнь необычайной добротой ко всем и даже к самым незначительным существам в живом свете — курам. Если есть такой гроссбух, то имя и фамилия куроводца Евгения Шамбраева заняли бы подобающее в ней место. Сослуживцем и свидетелем необычайных деяний этого дивного человека довелось мне стать в самом начале моей художнической жизни на подмостках малозаметного в Питере в ту пору Театра драмы и комедии.
В этот бывший манеж и конюшни графа Шереметева, перестроенные под театр, в начале шестидесятых годов пригласили меня оформить спектакль по пьесе- сказке Евгения Шварца «Царь Водокрут». В длинном коридоре закулисья в послерепетиционной толчее я увидел высокого, сутуловатого актёра с какой — то странной птичьей пластикой. Моё непроизвольное разглядывание глазами рисовального человека несколько смутило его. Улыбчатые серо — голубые глаза выражали ничем не прикрытую, незащищённую доброту. Улыбаться так мог только рождённый в счастье ребёнок.
В результате оказалось — в театре всё бывает, — что внимание моё остановилось на главном исполнителе моей сказки, самом Царе Водокруте. Работая над эскизами, я ближе познакомился с театром и артистами- героями, особенно с действительно выпадавшим из их среды и незнамо почему интересовавшим меня Царём-Шамбраевым. Этот удивительно обаятельный человек, с наивным актёрским юмором и потрясающим участием ко всем человеческим бедам, слыл в театре злостным вегетарианцем. Слово «вегетарианец» в те совдеповские времена было каким — то подозрительным, чем — то вроде сектантства. А он мясоедов, в особенности куроедов, причислял чуть ли не к каннибалам. И ежели видел, что кто — то ест курицу, то делал рукою шору на глаза и проходил мимо такого безобразия.
Будучи замечательным характерным артистом, Евгений Петрович был к тому же незаменимым шумовиком. Для выездного театра
