Удушие - Чак Паланик

– Братан, не поможешь? Тут где-то пуговица, не пойму где.

Девушка за конторкой переводит взгляд на меня. На полпути к уху она держит трубку телефона.

Сбрасывая почти все шмотки перед собой на пол, Дэнни всё худеет, пока не остаётся в одной своей пропотелой футболке и джинсах с запачканными коленями. Шнурки его теннисных туфель завязаны двойным узлом, а дырочки навеки залеплены грязью.

Здесь под тридцать пять градусов, потому что у большинства этих людей считай нету кровообращения, объясняю ему. Здесь много стариков.

Здесь чисто пахнет, то есть унюхать можно только химикалии: моющие средства и освежители воздуха. Знайте, что хвойный запах прикрывает где-то кучу дерьма. Лимонный означает, что кто-то наблевал. Розы – это моча. Как проведёшь денёк в Сент-Энтони – потом на всю жизнь расхочется нюхать любую розу.

В холле мебель с обивкой, искусственные пальмы и цветочки.

Такие предметы декоративного назначения иссякнут, когда пройдёшь сквозь бронированную дверь.

Девушку за конторкой Дэнни спрашивает:

– Никто не будет лапать мою кучу, если я возьму её здесь положу? – это он имеет в виду связку своих старых тряпок. Представляется. – Я Виктор Манчини, – оглядывается на меня. – И я пришёл повидать свою маму?

Говорю Дэнни:

– Братан, господи-боже, у неё–то нет повреждения мозга.

Девушке за конторкой сообщаю:

– Я Виктор Манчини. Я всё время хожу сюда навещать маму, Иду Манчини. Она в комнате 158.

Девушка жмёт кнопку телефона и говорит:

– Вызов для сестры Ремингтон. Сестра Ремингтон, подойдите, пожалуйста, к приёмному столу, – её голос громким эхом отдаётся у потолка.

Интересно, настоящий ли человек эта сестра Ремингтон.

Интересно, не считает ли наша девчонка, что Дэнни – очередной агрессивный хронический раздевала.

Дэнни заталкивает шмотьё под стул с обивкой.

По коридору трусцой приближается толстяк, приложив одну руку к скачущему нагрудному карману, полному авторучек, а другую положив на баллончик со слезоточивым газом на поясе. На другом бедре у него звенит связка ключей. Спрашивает девушку за конторкой:

– И что здесь за ситуация?

А Дэнни интересуется:

– Тут есть сортир, куда можно сходить? В смысле, для гражданских.

Беда здесь в Дэнни.

Чтобы услышать её исповедь, ему придётся встретиться с тем, что осталось от моей мамы. Планирую представить его, как Виктора Манчини.

Таким образом Дэнни сможет выяснить, кто я на самом деле есть. Таким образом моя мама сможет немного успокоиться. Немного набрать вес. Сберечь мне деньги на трубку. Не умереть.

Когда Дэнни возвращается из туалета, охранник проводит нас в жилую часть Сент-Энтони, а Дэнни рассказывает:

– Там в сортире на двери нет замка. Сидел на толчке, а ко мне ввалилась какая-то старушка.

Спрашиваю – хотела секса?

А Дэнни отзывается:

– С какой стати?

Мы проходим двойную дверь, которую охраннику нужно открывать, потом ещё одну. Пока идём, у него на бедре звенит связка ключей. Даже на его шее сзади большие складки жира.

– Твоя мама, значит? – произносит Дэнни. – Так она похожа на тебя?

– Может, – говорю. – Только, ну, понял…

И Дэнни спрашивает:

– Только исхудавшая и почти без мозгов, так?

А я отвечаю:

– Слушай, хватит, – говорю. – Ладно, пускай она была говёной матерью, но это единственная мама, которая у меня есть.

– Прости, братан, – извиняется Дэнни и продолжает. – Но разве она не заметит, что я не ты?

Здесь, в Сент-Энтони, приходится опускать шторы ещё дотемна, потому что если кто-нибудь из местных обитателей увидит себя, отражённого в окне, он решит, что там за ним кто-то подсматривает. Называется “затемнение”. Когда все старики с закатом сходят с ума.

Этих ребят большей частью можно поставить перед зеркалом и сказать им, что это такой специальный телеканал про старых несчастных умирающих людей, и они будут смотреть его часами.

Беда в том, что мама не станет со мной говорить, когда я Виктор, и не станет со мной говорить, когда я её поверенный. Моя единственная надежда – побыть её государственным защитником, пока Дэнни будет мной. Я могу направлять разговор. Он может слушать. Может так она заговорит.

Представьте, что это вроде гештальт-засады.

По дороге охранник интересуется: не я ли тот парень, что изнасиловал собаку миссис Филдз?

Нет, говорю ему. Эта старая история. Лет восемьдесят ей.

Мамулю мы обнаруживаем в зале, где она сидит перед рассыпанным на столе “паззлом”. Тут, пожалуй, вся тысяча кусочков, но нигде нет коробки с рисунком, как оно всё должно смотреться собранным. Оно может стать чем угодно.

Дэнни спрашивает:

– Так это она? – говорит. – Братан, она совсем на тебя не похожа.

Моя мама пихает туда-сюда кусочки головоломки, – некоторые из них перевёрнуты и лежат серой картонной стороной вверх, – и пытается подогнать их в одно.

– Братан, – произносит Дэнни. Разворачивает стул задом наперёд и присаживается на него к столу, склонившись вперёд на спинку. – По моему личному опыту, такие паззлы лучше всего получаются, если сначала собрать все кусочки с плоскими краями.

Мамины глаза обшаривают Дэнни с ног до головы: его лицо, губы под мазью, его бритую голову, прорехи по швам его футболки.

– Доброе утро, миссис Манчини, – начинаю. – Вас пришёл проведать ваш сын Виктор. Вот он, – говорю. – Хотите сообщить ему что-то важное?

– Ага, – подтверждает Дэнни, кивая. – Я Виктор.

Он начинает отбирать кусочки с плоскими краями.

– Эта синяя часть по идее небо или вода? – интересуется.

А мамины старческие голубые глаза наполняются слезами.

– Виктор? – спрашивает она.

Прочищает глотку. Таращась на Дэнни, говорит:

– Ты здесь.

А Дэнни продолжает разгребать пальцами кусочки головоломки, выбирая те, что с плоскими краями и откладывая их в сторону. На щетине его бритой головы остались кусочки белого пуха от красной клетчатой рубашки.

И старческая мамина рука скрипит через стол, накрывая ладонь Дэнни.

– Так рада тебя видеть, – говорит она. – Как ты? Так давно не виделись.

Слезинка вытекает у неё из-под глаза и следует по морщинам в угол рта.

– Боже, – отзывается Дэнни, отдёргивая ладонь. – Миссис Манчини, у вас ледяные руки.

Моя мать отвечает:

– Прости.

Чувствуется запах какой-то закуски, вроде капусты или фасоли, которую здесь разваривают в кашу.

Всё это время продолжаю торчать рядом.

Дэнни выкладывает из кусочков несколько дюймов края. Спрашивает меня:

– Так а когда мы встретим твою ту самую замечательную докторшу?

Мама спохватывается:

– Ты же ещё не уходишь, правда? – смотрит на Дэнни мокрыми глазами, и её старческие брови встречаются над переносицей. – Я так по тебе скучала, – говорит она.

Дэнни отзывается:

– Эй, братан, нам подфартило. Вот уголок!

Трясущаяся как у пьяницы мамина старческая рука с дрожанием поднимается и подбирает комок красного пуха у Дэнни с лысины.

И я вмешиваюсь:

– Простите, миссис Манчини, – говорю. – Вы, случайно, ничего не собирались рассказать вашему сыну?

Моя мама молча смотрит на меня, потом на Дэнни.

– Побудешь тут, Виктор? – спрашивает. – Нам надо поговорить. Мне так много всего нужно объяснить.

– Так объясните, – советую я.

Дэнни отвечает:

– Это, кажется, глаз, – говорит. – Так здесь что, по идее, чьё-то лицо?

Мама поднимает трясущуюся руку открытой ладонью в мою сторону и просит:

– Фред, всё только между мной и моим сыном. Это важный семейный вопрос. Пойди куда-нибудь. Иди посмотри телевизор и дай нам пообщаться наедине.

А я пытаюсь сказать:

– Но…

Но мама повторяет:

– Иди.

Дэнни говорит:

– Вот ещё уголок.

Дэнни выбирает все кусочки с синевой и откладывает их в сторону. Все кусочки одинаковой стандартной формы – жидкие крестики. Расплавленные свастики.

– Иди лучше взамен попробуй спасти ещё кого-нибудь, – говорит мама, не глядя на меня. Смотрит на Дэнни и продолжает. – Виктор пойдёт разыщет тебя, как только мы закончим.

Она наблюдает за мной, пока я не отступаю аж в коридор. После этого говорит Дэнни что-то, чего мне не расслышать. Её трясущаяся рука тянется и трогает блестящую синеватую лысину Дэнни, касается её прямо за ухом. В месте, где прекращается рукав пижамы, старческое её запястье кажется жилистым и тонким, коричневого цвета, как жаренная шейка индейки.

По-прежнему зарывшись носом в головоломку, Дэнни передёргивается.

Меня накрывает запах, – запах подгузников, и надтреснутый голос позади заявляет:

– Ты тот, кто во втором классе швырнул в грязь все мои учебники.

По-прежнему наблюдая за мамой, пытаясь разглядеть, что она говорит, отзываюсь:

– Да вроде бы.

– Что же, значит, ты наконец сознался, – произносит голос. Женщина, похожая на сушёный грибок, берёт меня под руку своими костями.