Евангелие от Палача - Аркадий Вайнер

— Пожалуйста, Майка, все, что от меня зависит, — я готов…

— При заключении брака с иностранцем и оформлении ходатайства о выезде в страну проживания мужа у нас требуют согласия родителей. Мама уже подписала.

— Ну и прекрасно! Значит, все в порядке.

— Нужно, чтобы и ты подписал.

— Я? Я? Чтобы я подписал… что?

— Согласие на мой выезд в ФРГ.

— Пожалуйста, я не возражаю.

— Тогда подпиши вот эту бумагу.

— Э-э, нет. Не подпишу.

— Почему? Ты же сказал, что не возражаешь?

— Не возражаю. Но подписывать ничего не буду.

— Как же так? Я ведь не могу принести в ОВИР твое согласие в целлофановом мешочке?

— И не надо. Ты им скажи, что я не против.

— Но ты же сам знаешь, что у нас слова только по радио действительны, а в жизни на все нужна бумажка. Им нужен документ.

— Документ в руки я тебе дать не могу.

— Но почему?

— Потому что своей долгой и довольно сложной жизнью я научен Ничего-Никогда-Никому не писать. Я верю в волшебную силу искреннего слова. Слово — оно от сердца…

— Ты надо мной издеваешься?

— Нет. Я хочу тебе добра.

— Но ты мне этим поломаешь жизнь.

— Никогда! Твой милый, добрый, интеллигентный жених из Кёльна тебя любит?

— Думаю, что да.

— Пусть тогда переселяется в Москву. Я ему прописку устрою.

— Он хочет жить в городе, где не нужна прописка. Где поселился, там и живи.

— Значит, он тебя не любит, и все равно счастья у вас не будет. Использует тебя и бросит. Или еще хуже — продаст в публичный дом. Там у бывших советских — прав никаких!

— У меня такое впечатление, что я говорю не с тобой, а с твоей женой Мариной. Это сентенции в ее духе.

— Ничего не поделаешь, муж и жена — одна сатана. Так что лучше его сразу бросай, найдешь себе здесь мужа получше. А то долгие проводы — лишние слезы.

— Я смотрю на тебя и пытаюсь понять…

— Что, доченька, ты хочешь понять? Спроси, скажи — я помогу разобраться.

— Ты от своей жизни действительно сошел с ума или ты такой фантастически плохой человек?

— Насчет сумасшествия ничего сказать не могу, мне же самому незаметно. А насчет моей «плохости» — встречный вопрос. Чем это я такой плохой?

— В общем-то — всем…

— А главным образом тем, что не хочу написать свой родительский параф на документе, ставящем меня в положение соучастника изменницы Родины. А?

— Ты что — действительно так думаешь или придуриваешься?

— Что думаю я — сейчас, по существу, не важно. Важно, что так думают все, для кого патриотизм не извращение. А понятие Родины — не предрассудок, а святыня. Ты ведь, выстраивая розово-голубые планы жизни в своем капиталистическом раю, наверняка не подумала о том, как эта история скажется на мне. А я еще не умер. Мне пока только пятьдесят пять лет, я, как говорится, в расцвете творческих сил. Ты подумала о том, как сообразуется твоя кошмарная женитьба с моими жизненными планами? Как шикарно могут ее подать все мои недруги, завистники и конкуренты? Сотрудничество с вражеским лагерем!

— Я надеялась, что такой горячий папашка ради сытного своего места надзирателя не станет мешать своей дочери в побеге из тюрьмы.

— Ошибочка вышла! Для кого — тюрьма, а для кого — Отчизна. Для кого — вертухай, а для кого, — верный солдат Родины. Я догадываюсь, что сейчас тебя перевоспитывать уже поздно, но и ты должна мне оставить право на собственные убеждения.

— Хорошо, давай оставим твои убеждения в покое.

Я видел, что она устала. Не-ет, девочка, тебе еще со мной тягаться рановато. Все расписано давно: вы меня должны ненавидеть, а я вас, сучар еврейских, должен мучить. Конечно, лучше бы нам было не встречаться в этой жизни, но так уж вышло. Я и сейчас помню вкус яблочных косточек…

— Хорошо, — сказала она с отвращением. — Ты можешь на этом бланке написать, что категорически возражаешь против моего брака и отъезда из страны.

— И что будет?

— Твоим недругам и начальникам не к чему будет придраться, а у меня возникает возможность обжаловать твой отказ. Или обратиться в суд.

— Прекрасно, но не годится.

— Почему?

— Это будет не правдой. Я не возражаю против твоего брака, я его, гуся этакого, и не знаю. Значит, мне надо будет врать. А я врать не могу как коммунист. Для меня вранье — нож острый. Ты уж не обижайся. Майка, я тебе прямо скажу, от всей души: даже ради тебя я не могу пойти на это!

— Перестань юродствовать! Объясни, по крайней мере, почему ты отказаться не хочешь, официально?

— Во-первых, потому, что не отказываю. Я ведь тебе сказал: не возражаю. А во-вторых, отказ — значит, рассмотрение жалоб, значит, суд, вопросы, расспросы, объяснения. Одним словом, нездоровая шумиха, недостойная огласка, и тэдэ, и тэпэ.

— А тебе не приходит в голову, что я могу создать эту нездоровую шумиху и без твоего согласия?

— Это как тебя понять — корреспонденты, что ли? Мировое общественное мнение? Демократический процесс и правозащитная деятельность? Это, что ли?

— Ну, хотя бы… — А у самой лицо белое, с просинью, как подкисающее молоко, и глазки от злости стянуло по-японски — ненавистью брызжут.

Я даже засмеялся добродушно:

— Эх, дурашка ты моя маленькая, совсем ума еще нет! Неужели ты не усекла до сих пор, что всякий, кто обращается за помощью или сочувствием на ту сторону, сразу становится нам всем врагом и больше никакие законы его не охраняют?

— А какие же законы меня сейчас охраняют?

— Все! И юридические, и моральные! А если так — то нет! Народ, партия, даже кадровики станут на мою сторону. Видит Бог, и все остальные тоже увидят, как я хочу тебя удержать от пагубного шага. Люди ведь не без ума, не без сочувствия — поймут в этом случае, что не все в родительской воле!

В немой ярости смотрела она на меня. Она уже осознала, что эта ситуация не имеет развития. Этот разговор-муку можно вести до бесконечности. До бесконечности.

Ад инфинитум. Бесконечный ад. Ад ужасных бессильных страстей. Ад, в котором шурует свой уголек Истопник. Она прикрыла рукой лицо и вполголоса сказала:

— Не понимаю, не представляю, как могло случиться, что ты мой отец…

— О, моя дорогая, какое счастье, что ты не знаешь, как это могло случиться. И ни в одном страшном сне ты себе этого представить не можешь.

— Я знаю многих мерзавцев, советских дураков, нормальных коммуноидов. Но таких, как ты, не встречала. В тебе нет ничего человеческого. Нет души, совести, сердца…

Я понимающе, сочувственно кивал головой: да, да, да, все правильно, как говорили древние фармацевты — кор инскрутабиле. Непроницаемое сердце.

— Ты чудовище…

Дурочка, никакое я не чудовище. Я наш, московского розлива, Скорцени. Дух нашей эпохи, джинн, закупоренный в двухкомнатной квартире на Аэропорте. Куда летим?.. Я все еще согласно кивал, покатывая ложечку по блюдцу. Она угнетенно-растерянно молчала, потом вяло спросила:

— Ты не возражаешь встретиться с моим женихом?

— Зачем, доченька?

— Он просил об этом. В случае если ты не захочешь подписывать бумаг.

Ишь шустрик какой! Предусмотрел. Черт с ним, где сядет, там и слезет. Мы этих заграничных фраеров всю дорогу через хрен кидаем.

— Пожалуйста.

— Мы придем вечером. С папашкой дорогим знакомиться…

Проводил на лестничную клетку, помахал ручкой. Провалилась в шахту кабина лифта, я обернулся и увидел на двери листочек. Снял трясущейся рукой. Косые школьные фиолетовые буквы:

«ПРЕДЛАГАЕТСЯ ПОГАСИТЬ ЗАДОЛЖЕННОСТЬ В ЭКСПЛУАТАЦИОННУЮ КОНТОРУ В МЕСЯЧНЫЙ СРОК. 4 МАРТА 1979 г.»

Смял, сунул листок в карман, вбежал в квартиру и набрал номер отца Александра.

Глава 5

Опричнина. Особый отдел

Пискнуло слабо в телефонной трубке, и дебелый тестяной голос матушки Галины попер из нее, как перекисшая квашня. Она мне радуется. Она меня любит… Она обо мне… Их сытую скучную жизнь я делаю нарядной. Попы у нас живут тоже довольно странно Они похожи на бояр из оперы «Хованнщина, только им после спектакля не велят разгримировываться и переодеваться.

— Пашенька, ненаглядный ты наш! — голосила попадья. Совсем забросил стариков, позабыл, не приходишь, и отца Александра вконец покинул…

Ага, значит, не сказал вчера дружок мой, святой отец, как мы погудели в Доме кино. Не доложился в дому, голубь мой пречисчый. К бабам, видать, опосля подался.

— Ты бы пришел к нам, нажарю тебе свиных котлеточек с грибочками — как любишь… И настоечка на смородиновых почках для тебя припасена…

— Какие же котлеты нынче, мать Галина? — спросил я ехидно. — Вторая неделя поста течет, ты чего?..

Галина подумала маленько и, ничуть не меняя наката своей просфорно-булочной опары, сообщила ласково:

— Родненький ты мой, это же ведь ты, ненаглядный, будешь лопать свинину, убоину противную, мясище грешное. А мы только посмотрим. Нам греха нет, а тебе все одно.