Мой ангел Крысолов - Ольга Родионова

Замок просыпался — идя по коридору, она слышала, как Подорожник прошагал через двор к воротам, как что-то грустное насвистывал Кудряш, как окликала кого-то из девушек Рада в окне спальни. Отродья собирались в путь. Нета знала, что никуда не пойдет, но в ее намерения не входило спорить с Корабельником. Первым делом она отправилась в лазарет. Лекарь встретил ее своей вежливой улыбкой.

— С добрым утром, Нета. Хочешь чаю?

— Спасибо, Лекарь. Как они?..

Она видела, что Птичий Пастух еще спит, и что на его щеках уже начал появляться еле заметный румянец — значит, все будет хорошо. Но сейчас ее интересовал Умник.

— Можно мне попробовать поговорить с Умником, Лекарь? — спросила она с напускной небрежностью, отпив несколько глотков чаю из красивой глиняной чашки. Эти самодельные чашки Лекарь очень любил и берег — он сам искал для работы особую синюю глину, сам изготавливал их на маленьком гончарном круге и потом обжигал в печи. Чашки были покрыты глазурью, по краю каждой шел чудесный узор, и сердце Неты сжалось, потому что узор рисовал Тритон…

— Поговорить с Умником, — задумчиво повторил Лекарь. — Если бы я знал, как с ним разговаривать… Ну, попробуй, почему бы и нет?

Нета присела на койку рядом с Умником. Он лежал с открытыми глазами, но лучше бы он их закрыл. Нета вдруг поняла, что имел в виду Лекарь, когда говорил, что, глядя в его глаза, смотрит в бездну.

— Лекарь, — обернулась Нета. — А Учитель не пробовал… посмотреть?..

— Пробовал, конечно, — Лекарь пожал плечами.

— И?..

— И — ничего. Он не реагирует, а Корабельник чуть не провалился за ним, я еле успел его оттащить. Так что ты Умнику в глаза все-таки не смотри, Нета.

Нета на несколько секунд закрыла руками лицо, потом отвела ладони, глубоко вздохнула и склонилась над Умником.

— Умник, где ты? Где ты? Поговори со мной!

Она услышала смех и напряглась, не отрывая глаз от бесстрастного лица Умника. Лекарь, кажется, тоже что-то услышал, потому что поднял голову и удивленно огляделся по сторонам. В лазарете никого не было, кроме них.

— Умник, — повторила Нета. — Скажи мне, где ты сейчас?..

— В саду, — вдруг ответил Умник совершенно спокойно. — Я в саду.

Нета перевела дыхание. Изумленный Лекарь уже стоял рядом, вцепившись в спинку кровати.

— Ты видишь там Тошку? — Нета изо всех сил старалась говорить ровно, сдерживая дрожь в голосе. — Видишь?..

Несколько секунд Умник молчал, потом все так же спокойно ответил:

— Нет. Я его не вижу.

Смех, безмятежный, веселый, совсем не злой, снова возник в голове у Неты. Она стиснула руками виски.

— Не мешай мне, Ной!.. Умник, хороший мой, уходи оттуда. Вернись назад!

«Ты хочешь его забрать, дурочка? — страшно знакомый голос как будто поддразнивал. — Хочешь?»

— Отдай его, Ной, — прошептала Нета.

«На, забирай!»

— Не мне. Отдай Алисе!

Веселый смех опять раскатился, казалось, по всему замку. Лекарь с белым, как стенка, лицом, смотрел на Нету, не отрываясь. А она встала и пошла к двери.

— Нета?.. — Лекарь шагнул за ней. — Что это было?

— Его можно вывести, — не оборачиваясь, ответила она. — Только я не знаю, как. Я пришлю сюда Алису… возможно, у нее получится.

9

Замок окончательно проснулся и целенаправленной суетой напоминал теперь малонаселенный муравейник. Подорожник возился с настурциями — высаживал их из горшков в грунт. Люция кормила и гладила свою любимицу козу. Рада и Жюли собирали теплые вещи в спальне, укладывали в заплечные мешки — каждому по мешку, а Подорожнику два, — да еще ему, наверное, придется тащить Петрушку. Коротенькие ножки дурачка не позволят ему угнаться в пути за отродьями.

Петрушка виновато путался под ногами. Понятно ведь, что он для отродий одна сплошная обуза, а вот не бросают, с собой берут. И на корабль этот диковинный, про который столько разговоров, возьмут. Может, увидит дурачок далекие края! А может, и Райские Сады увидит — мало ли, вдруг отродья как раз туда и направляются? Жмых бы спросил, да боязно. Жюли бы ему, может, и сказала — добрая она, да Жюли занята, некогда ей. Можно бы у Неты спросить или у Лекаря, дак ведь Лекарь-то заперся в лазарете и Корабельника туда вызвал. Что-то у них там такое стряслось: как Нета вышла, так он сразу и заперся, а потом туда Корабельник промчался. У них-то, с Лекарем-то, как будто эта их… теле… телепатия, что ли? В общем, могут друг с другом молча разговаривать, и даже на расстоянии. Никак Петрушка в ум не возьмет, как такое возможно, но ведь это ж отродья, они и не такое умеют. Да только, видать, и на отродий нашелся мастак. Ух, не по себе дурачку, не по себе… Как-то все разладилось у них тут. Тритон вот улетел, а у Неты стали глаза какие-то потусторонние, и сдается Петрушке, что дело нечисто: вроде, все ее сторониться стали, как будто она чем заразным больная. Дак ведь не больная Нета, только бледная немножко. Жмых сначала думал, она потому такая стала, что тоскует сильно, по Тритону, значит. Ну, и из-за Птичьего Пастуха переживает, себя винит. Из-за него все переживают, — вон и воробьи все окна, глянь, обсели, в лазарет заглядывают, с голубями толкаются, а не шумят: понимают, что хозяин их захворал…

Думал, стало быть, Жмых, что Нета от переживаний сама не своя. А потом глядит — ээээ, девка, что-то, видать, с тобой еще стряслось. Петрушке-то со стороны видно, у кого какой загиб. Вон, у Подорожника загиб в сторону Рады. А Рада такая, что ей никто не нужен. А это для отродий, Петрушка уже понял, очень неправильно. Они ведь, отродья-то, только любовью живы. Если, значит, любовь, — тогда жизнь, значит. А нелюбовь — она у них все равно что смерть. Людям-то легче. Человеки, они не такие прямые, как отродья. У нас, у человеков-то, можно и так, и этак. Можно и без любви. Можно и как-нибудь так. Можно и серенькое, — серенькое тоже имеет право. Да и немарко. А отродья… они ведь как? Они ведь про любовь-то, вроде, и сами не очень понимают, все равно как люди. Но что-то у них там, внутри, есть, какой-то механизм, который их летать заставляет, с волками играть, с птицами, опять же, беседовать… Жмых, вон, видал, как Птичий Пастух-то, с птичками-то со своими… Коршун вот — он же злой, как собака. Он же клювом как долбанет, да когтями добавит. А Птичий Пастух его так нежно, нежно держит, и разговааааривает… прям сам как коршун, только красивый очень. И коршун-то, страшный этот, клювастый, гад такой, перед ним как цыпленок. Любовь потому что. Сильно, видать, Птичий Пастух этих своих птиц любит.

А Люцию взять? К ней же каждая пчелка льнет. Осы-убийцы, черные-то, — и те ее слушают. Злятся, гудят, а поделать ничего не могут. Любят ее, значит. А кошки бродячие? Это же страсть, а не зверь! Они, говорят, до Провала-то в домах жили, с людьми. Это кто же такую животину мог в доме держать? Набросится ведь ночью, кровь высосет, горло перегрызет!.. А Люция их не боится совсем. Целуууует!.. Тьфу, тьфу, ужас, тьфу!.. Дурачок аж передернулся от боязливого отвращения. Да, кошки. Да. Вот ведь чудеса какие любовь творит. И Алиса… Петрушка непроизвольно растянул рот до ушей. Алиса… Снегурочка нежная. Вон пошла, вон… Куда это она? В лазарет, что ли?.. Вот так поглядишь на нее — и можно подумать, будто она и любить-то не способна, заморозить разве что. А Петрушка чует, что корка это, навроде той, что в морозные ночи после оттепели поверх сугробов остается. Наст называется. А там, под коркой, может, тоже любовь. И так ее много, что Алиса не знает, как с ней и сладить, с этой любовью проклятой. Вот и швыряется молниями да снегом в кого попало. Один раз случайно угодила в дурачка, дак еле оклемался. Не знает, поди, сама, какая это сила, любовь-то…