Беспокойное сердце - Владимир Семичастный

— А, так, значит, это Назаренко подсунул мне!

Вижу, разозлился Хрущев. Поднимает трубку телефона, и при мне состоялся нелицеприятный разговор с Назаренко. Хрущев приказал ему отозвать записку. Тот стал возражать, доказывая, что это невозможно.

— Я знаю, — говорил Хрущев, — что ЦК ВКП(б) ни умные, ни дурные записки не возвращает. Если они попали туда, зарегистрированы, там и остаются. Но если будет принято решение об объединении молодежных и детских газет, мы тебе объявим на Политбюро по меньшей мере строгий выговор! Я ставлю тебе задачу: ты подсунул мне этот документ без согласования с комсомолом, ты и выкручивайся, как хочешь!

На следующий день ко мне врывается секретарь ЦК комсомола по пропаганде и с возмущением говорит, что Назаренко от него требует подписать задним числом документ о том, что он якобы дал согласие на это слияние газет.

Я снова к Хрущеву, рассказал этот случай:

— Никита Сергеевич, почему после разговора с вами товарищи из аппарата ЦК подсовывают моим работникам на подписание бумаги, чтобы перед вами комсомол глупо выглядел?

Я не знаю всех подробностей дальнейшего хода событий, но записка не рассматривалась в ЦК ВКП(б) и газеты были сохранены.

Это пример того, каким плодотворным может быть возражение начальству.

Правда, уже позже Хрущев мне как-то попенял:

— Ну и нахрапистым ты стал!

— Вы же сами учили меня возражать вам и отстаивать интересы молодежи. Если я не буду этого делать, меня актив заклюет. Скажут: «Ты что там — за сторожа сидишь?»

Он засмеялся:

— Вот на свою голову научил…

Как-то Хрущев мне помог в, казалось бы, безнадежном деле.

После войны вся наша семья снова встретилась на Украине. Исключением, как я писал выше, стал только брат Борис. Мы получили известие о том, что он осужден на 25 лет лишения свободы и отбывает наказание в Сибири, в лагере, работает на рудниках Хабаровского края. Раненый, он попал в плен в первых же боях, а после освобождения из плена его отправили в наши лагеря, так как кто-то на него наговорил, что он-де сотрудничал с немцами.

Это было страшное известие, особенно для матери. Она часто со слезами на глазах просила меня попытаться помочь брату, хоть как-то облегчить его положение. Она хотела, чтобы Бориса хотя бы перевели в подобный лагерь поближе к дому, в Донбасс, строить шахты. Там в то время и заключенные работали.

Я обратился с двумя письмами в управление МГБ Хабаровского края. В то время начальником там был Гоглидзе, один из двух братьев, ставших позже сотрудниками Лаврентия Берии. После ареста Берии их также расстреляли.

В своих письмах я делал упор на то, что у Бориса больные легкие, что он страдает силикозом, который приобрел в немецких, а потом наших лагерях. Я спрашивал, нельзя ли перевести его для дальнейшего отбывания срока в Донбасс.

Брату я также написал несколько писем, но о своих шагах не упоминал, а лишь сообщал, что дома нового, как себя чувствует мать, что делает отец, что делаю я сам.

От Гоглидзе я ждал ответа напрасно. Оттуда все мои письма — и в управление МГБ, и брату — переслали в Украинский ЦК партии. Хрущева в это время не было — он находился в Варшаве, — и меня вызвал Л.Г.Мельников, который к тому времени работал в ЦК партии, и начал меня прорабатывать, выражать недоверие. Разговор был грубый, неприятный: что, мол, у меня за переписка с осужденным.

А на следующий день я уже летел по вызову в Москву, где последовала невеселая встреча со вторым секретарем ЦК ВЛКСМ Всеволодом Ивановым (Михайлова тоже, к сожалению, не было в Москве). Суть его разговора со мной состояла в том, что мне не следовало бы защищать «врага народа» и что таким, как я, нечего делать в комсомоле. Вопрос, как я понял, ставится уже о моем освобождении.

В Киев я вернулся совершенно убитым. Понятия не имел, что меня теперь ожидает. Мне начинало казаться, что не брат приедет ко мне, а я последую за ним.

Вдруг звонок — Хрущев:

— Что там у тебя произошло?

— Так вот, видно, мне надо прекращать работу.

— А ну приезжай ко мне.

Когда я ему все рассказал, он спрашивает:

— А ты здесь при чем?

— Да я тоже так считаю. Но ведь и ваш второй, и тем более Иванов не так думают.

— Ну и дураки. А ты-то что нос повесил?

— Поймите меня, Никита Сергеевич, — объяснял я ему, — если со мной что-то случится, если меня накажете или снимете с работы, да еще если и по партийной линии будут приняты меры, то пострадает вся наша семья, все полетят по «принципу домино». И отец, и все остальные братья, и сестры — все коммунисты. Все они образование получили от Советской власти, благодарны и преданы ей. И нет среди них врагов народа.

Он ответил коротко:

— Иди. Не тревожься и спокойно работай.

Больше мне никогда никто не вспоминал этот случай.

Только годы спустя, после разоблачения культа личности, когда я уже работал в Москве, состоялась амнистия, и я встречал брата на вокзале: он ехал из Хабаровска. Там он работал на кварцевых рудниках, и силикоз его вскоре добил в возрасте далеко не старом.

Позже, когда я работал в ЦК, я попросил принести свое личное дело и там нашел письмо Хрущева на имя Сталина. Были там такие строки (цитирую по памяти): «Я прошу за нашего первого комсомольского секретаря, брат которого был призван в армию перед войной… Он не несет за него ответственности… Я лично ручаюсь за его преданность нашему делу…» — и т. п.

Меня оставили первым секретарем украинского комсомола.

Что касается секретаря ЦК ВЛКСМ Иванова, то его жизнь закончилась трагически: уже став партийным работником, он был раздавлен бериевскими жерновами. Его обвинили в участии в вымышленном заговоре. В конце сороковых годов Берия и его приспешники таким образом устранили многих своих конкурентов из сталинского окружения. Это было так называемое Ленинградское дело. Иванов в тюрьме повесился.

В ЦК ВЛКСМ

До своего отъезда с Украины Хрущев отверг просьбу первого секретаря ЦК ВЛКСМ Михайлова о моем переводе в столицу на работу в ЦК комсомола. Хрущев тогда сказал, что для работы в центре я еще слишком молод.

Потом Михайлов как-то раз пригласил меня к себе, но, узнав, что я как первый секретарь ЦК ЛКСМУ получаю зарплату в два раза больше, чем секретарь ЦК ВЛКСМ, от этой мысли отказался: «Да мы тебя не прокормим», — полушутливо сказал он.

Михайлов долго был первым секретарем ЦК ВЛКСМ — с 1938 по 1951 год. Как-то позже, когда я уже работал в Москве, я сказал ему:

— Николай Александрович, когда я вступал в комсомол, вашу биографию на бюро райкома комсомола рассказывал.