Эх, Малаховка!. Книга 2. Колхоз - Елена Поддубская

– Да ладно ты, казах, не разоряйся. Я пошутил. Держи пять. Меня Стасом зовут.

– Меня Сериком, – Шандобаев протянул руку, сжал пальцы Стаса едва-едва, тут же выдернул руку, посмотрел с обидой, – А шутка тывой – сапсем дураский, – Серик взял сумку и отошёл подальше, туда, где колготились у автобусов девушки с цветами в руках. К нему подошёл Армен:

– Ты что так расстроился, Серик? Он ведь и вправду пошутил. Видишь же как тут… – нужных слов для описания своих впечатлений от увиденного, Малкумов не нашёл.

– Зашем он такой гылупост сыказал? Мой дедушка погиб в концелагере. Вот вы такой кырематорий, – Серик ткнул на здание с длинной трубой и отвернулся. Армен замолчал. Рядом с ребятами стояли Ячек и Сычёва с ветками цикория, язычки которого свернулись. Девушка оглянулась на Стаса, наблюдавшего за отошедшим Шандобаевым и, видимо, все-таки переживавшего за сказанное. Увидев, что Сычёва смотрит на него, Добров вопросительно кивнул. Сычёва положила указательный палец поперёк губ.

– Что означает: «рот закрой» или «не зная броду, не лезь, Стаска, в воду», – тихо откомментировал ситуацию Галицкий, тоже слышавший переговоры и теперь пристроившийся с сумкой за Добровым. Через плечо Юры висела неизменная гитара. Сапоги он передал по эстафете Стальнову.

– А? Вы про что, ребята? – Попинко суетился, не зная, что делать: корзина в руках не позволяла взять в руки сумку, тяжесть которой на плече сгибала вдвое, а поставить ношу на землю было жалко: повсюду была непроходимая грязь. Даже на асфальтированной стоянке.

– Давай, я отнесу твою сумку на крыльцо, – сжалился Галицкий, ничего не поясняя. Он взял сумку Андрея и двинулся в сторону ближайшего строения с террасой и навесом. Там же надеялся оставить свои вещи и особенно гитару, так как воздух стал вдруг резко влажным. Андрей охотно расстался с поклажей, продолжая держать большую корзину в руках; из-под плотной белой ткани, укрывавшей её, теперь выглядывали тёмно-бортовые цилиндры травы кровохлёбки.

– О, Юрочка понёс вещи под навес. Может и нам тоже можно? – прокричала Ира Кашина громко, ей надоело стоять в строю с вещами в руках. Никто свои сумки на землю не ставил. Горобова, прошедшая к крыльцу ближайшего строения, оглянувшись на Кашину и, увидев спешащего под навес Галицкого, одобрительно махнула. Толпа без разбору ломонулась к домам по гравиевой дорожке между зданиями, приобретя вид стада, в котором действует только одно правило: быстрее достичь цели. Инстинктивно разделились на два потока: правый и левый.

– Да не толкайтесь вы, – попробовал регулировать лавину рвущихся к строениям студентов робкий Михайлов, оставшийся у автобусов. Но его слабый голос потонул в общем шуме. Горобова, наблюдая за картиной перемещения из-под навеса, нахмурилась и уже открыла рот, чтобы призвать к порядку.

– Пусть пободаются, – ухмыльнулся зрелищу Гофман, непонятно как оказавшийся за спиной Натальи Сергеевны. Он смотрел на толпу сложив руки крестом под грудью, выставив вперёд одну ногу и с прищуром, как гладиатор перед боем, заранее выбирая для себя тех, на ком можно будет отрабатывать воспитательные способности. Тёмно-синий тяжёлый свитер Гофмана казался на нём снятым с чужого плеча. Горобова закрыла рот, поправила берет и шарфик и продолжила наблюдение, не отвечая заведующему кафедрой гимнастики, спиной ощущая его взгляды и по ней, – Зря вы, Наталья Сергеевна, дали добро. Ничего бы с ними не случилось, если бы постояли пять минут с вещами, – добавил Гофман, откровенно сожалея, что построение прибывших поручили не ему.

– Ничего, всё равно председателя я пока не вижу, – Наталья Сергеевна рассеянно оглядывалась по сторонам; руководство совхоза Астапово предупреждено было заранее, оттого странным казалось почему на месте расположения никого нет.

Двери всех зданий были закрыты, никаких признаков людей на месте прибытия колонны автобусов не наблюдалось. В ожидании студенты и преподаватели сгрузили вещи, молодёжь снова выстроилась в шеренгу, но только теперь перед строениями. Преподаватели тоже разделились на две группы и оставались на террасах строений, под навесами. Само собой получилось, что первое здание предпочли преимущественно представители индивидуальных видов спорта, второе – в основном игровики. Преподаватели кафедр разделились соответствующе. Все смотрели по сторонам, в ожидании представителей местной власти тихо переговаривались, предполагая будет ли сегодня дождь или пройдёт стороной, едва оросив землю. Автобусы, оставшиеся в ста метрах позади, не отъезжали, водители ждали на то указаний от Горобовой. Наталья Сергеевна все так же стояла на крыльце первого строения и осматривалась. Кто-то из преподавателей попробовал открыть двери общежитий, но они были плотно заперты. Окна комнат, расположенные со стороны крылец, выходили по всей длине строений на узкие террасы так, что из комнат одного строения можно было видеть комнаты другого, задние же стены общежитий, выходили окнами в поле или к стене без окон здания столовой. Навес над террасами был низким, тоже узким и от дождя укрыл бы вряд ли. Об этом тут же заговорили все старшие, принявшиеся оглядывать строения и имевшие опыт проживания во время сельхозработ. Прогулка по террасе позволяла подсматривать снаружи всё, что происходит внутри. Печёнкин, Костин и Гофман, отправившись на разведку, заглядывали в окна и переглядывались с пониманием: повсюду были навешаны изнутри решётки. Блинов тоже принялся за осмотр, но второго строения.

– Без штор не обойтись, – словно предложил вслух Валентин, тыча в мутное стекло.

– Ага, обязательно, – голос Гофмана был суровым, губы предельно сжаты, – Ты бы ещё торшеры запросил и биде.

Печёнкин, услышав странное слово, никак не относящееся к обиходу советских граждан, напрягся:

– Владимир Давыдович, зачем вы разлагаете дух бойцов? И без ваших комментариев понятно, что тут не отель «Калифорния».

Костин и Гофман резко обернулись на парторга. В голове первого тут же зазвучали выученные наизусть строки одноимённой песни:

«On a dark desert nighway

Coll wind in my hair…»

Валентин, любивший песню до фанатизма и через это начавший серьёзно учить английский, еле сдержался, чтобы не пропеть знакомый мотив. Что же касалось Владимира Давыдовича, то он оглядел парторга с сомнением, удивляясь откуда коммунисту со стажем, невыездному и забубённому идеологией, было известно о месте отдыха буржуазных противников? Может, из программы «Клуб кинопутешественников»? Вместо пояснений Печёнкин зачем-то постучал по стеклу, потом развернулся и облокотился на раму всем телом. Окно не поддалось.

– Хорошо построено, – оценил парторг. Он был доволен.

– Хорошо. Давно стоит. Наверняка строили для пленных немцев, – Гофман, безрезультатно попробовал отколупать краску с дерева, – Ведь после войны колхозный урожай собирали в основном только они.

– Вы это только студентам не скажите, Владимир Давыдович, – Печёнкин так посмотрел на обоих спутников, что Валёк тут же убедил старшего по партии, что полученную информацию если и слышал, то уже забыл.

Парторг кивнул и глянул в сторону. Его внимание привлёк трактор, ехавший в их сторону через поле на большой скорости. Пассажир, худющий и прокуренный дочерна председатель совхоза, издали принялся махать из кабины.

– Здрасьте всем, – громко прокричал председатель, подъехав. Соскочив с трактора около автобусов, он мгновенно определил с какой стороны находится начальство и пошёл через строй студентов к Горобовой и кучке преподавателей, ожидающих его на крыльце справа от стоянки. Именно в это время с неба упали первые, редкие капли приближающегося дождя.

После короткого извинения, председатель обратился к студентам. Звали его Николай Петрович Ветров, но сам председатель словно стеснялся имени-отчества, потому что предложил всем обращаться к нему просто по должности: «товарищ председатель». Ветров говорил быстро и громко, видимо, имея привычку напрягать связки, широко открывая рот с чёрными зубами, обветренными губами и скачущими вверх-вниз короткими чёрными усами на смуглом от загара лице. Маленький и щуплый, председатель был на первый взгляд совсем непредставительным, не таким, каким привыкли видеть его коллег в советских фильмах в исполнении, например, Петра Вельяминова – красивого, рассудительного, принципиального, а походил скорее на рабочего завода, причём после смены – с уставшими глазами. Длинные кирзачи Ветрова до середины голенища были извазюканы землёй, а руки – испачканы мазутом, что вызвало у студентов критику и антисимпатию. Но по мере речи Николая Петровича, конкретной, деловой, детальной, не позволяющей терять время на повторах или разъяснениях, болтовня и обсуждения в строю прибывших исчезли сами по себе, в головах звучали только строки обрисованной перспективы предстоящих трудовых буден.