Карта реки времени - Владимир Файнберг

После завтрака допиваю жидкий чай, думаю о том, как бы добраться до ближайшей железнодорожной станции, чтобы уехать в Москву. От бесконечных ливней проезжие дороги развезло так, что единственный рейсовый автобус где‑то безнадёжно увяз. А попутного транспорта нет.

Спрашиваю у выпивающих за соседним столиком небритых сельчан, куда они поедут потом на своих волах?

Выясняется, как раз в нужную мне сторону, мимо железнодорожной станции. Подбросят. Вот оно счастье! Зовут к своему столику. Угощают водкой, своей закуской — салом с луком.

Потом, пока я медленно–медленно еду с ними на телеге под чавканье грязищи под копытами волов, они рассказывают о своём житье–бытье. Об отсутствии у них электричества, водопровода, близкого медпункта. О том, что хуже беды нет, если захворает ребёнок. До ближайшей больницы свыше пятидесяти вёрст.

В ранних сумерках они довезли меня до захолустной станции, где проезжающие поезда останавливаются на одну минуту. Прощаясь, обещаю, что вскоре непременно приеду, разберусь, попытаюсь помочь через свою центральную газету. Записываю адрес.

Я действительно уверен, что приеду, напишу о них, хоть в чём‑то помогу.

Волы смотрят на меня большими, печальными глазами рабов.

Не приехал.

Давно это было, в начале шестидесятых годов.

… Донато забрал меня с пляжа к часу дня. Мы обедали у него, а я все ещё находился под впечатлением от этой стыдной, казалось бы, давно забытой истории.

Раздался звонок в дверь. Он поспешил открывать и появился с улыбающимся, дочерна загорелым, широкоплечим человеком, который держал в руках два больших ведра. Одно было переполнено крупными иссиня–чёрными сливами, другое — отборными помидорами.

— Чао, Владимиро! — сказал он, и я подумал, что по своему обаянию этот, чем‑то знакомый идеал мужественности, затмевает любого киногероя.

Я поднялся со стула, шагнул навстречу.

— Паскуале! — подсказал Донато, — Это же Паскуале, аграрий. Он стал дедушкой!

В контрасте с загорелым лицом белозубая ослепительная улыбка озарила в моей памяти и его славную жену и девять их детей, один красивее другого.

Паскуале опустил на пол тяжёлые ведра. Мы обнялись, и у меня чуть не хрустнули ребра от его объятия.

Потом Паскуале извинился, и тут же исчез, чтобы появиться вновь с двумя поставленными друг на друга деревянными ящиками. В одном был виноград сорта «реджина», в другом — продолговатые дыни.

— Мамма миа! — воскликнул Донато, — Баста!

Но Паскуале, счастливо улыбаясь, снова извинился и принёс снизу, из своего «пикапа» ещё два ведра. С баклажанами и отборными персиками.

Как ни удерживал его Донато, предлагая присоединиться к нашему обеду, Паскуале тут же уехал обратно к своему саду–огороду, чтобы снова загрузить машину созревшими плодами для своей семьи.

— Он встаёт в четыре часа, — сказая Донато, — едет на чужие виноградники, пока прохладно, работает там до двух, и только потом попадает на свой участок. Что тебе хочется дыню или сливы?

— Того и другого, — честно признался я.

— Благодарение Богу! — сказал Донато, — Нам пора ехать.

— Паскуале тоже будет там, на собрании?

— Нет. Он в другой, третьей общине.

— А сыродел Антонио?

— Тот в седьмой общине

— Сколько же у тебя общин?

— Двенадцать!

За то время, что мы пробили в храме, вернулось лето. И опять за окнами машины изнемогали под горячим солнцем виноградники, кукурузные поля.

Донато, хищно пригнувшись к рулю, по–мальчишески наслаждался скоростным вождением машины. Я искоса любовался им, думал о том, что он никогда ничего не просил для себя.

— Я говорил тебе, что у меня есть брат? — спросил Донато, — Младше меня на два года. Архитектор. Строит дома в Барлетте. А раньше был мэром города. На днях он вернулся из отпуска, узнал, что ты гостишь у меня. Хочет познакомиться, приглашает нас в ближайшие дни на обед.

— Любопытно. Я мог видеть его в храме?

— Не мог — сухо ответил Донато. И словно оправдываясь, сказал, — У них с женой нет своих детей. Много лет назад удочерили девочку. Теперь она вышла замуж, недавно родила.

Он снизил скорость, мы свернули с шоссе и по обсаженной кипарисами аллее подкатили к комплексу церковных зданий.

Донато провёл меня мраморной галереей в парк, окружённый с четырёх сторон старинными зданиями. В парке, под сенью пальм, играли дети.

Новомодная стеклянная дверь одного из этих древних зданий была широко открыта. Там в большом помещении, ожидая Донато, томилось множество прихожан. Кто‑то поманил меня веером из заднего ряда, и я сел возле Кьяры — жены Дженаро.

Сам Дженаро сидел впереди за столом, рядом с Рафаелем и какой‑то заплаканной женщиной. Там же с краю сел и посерьёзневший Донато.

В зале было жарко, душно. Повсюду колыхались веера, из рук в руки переходили пластиковые бутылочки с минеральной водой.

После общей молитвы и краткого вступительного слова Донато, собрание началось. Если учесть, что я почти не понимаю языка, делать мне здесь было нечего. Как, впрочем, и на днях в Монополи. Я почувствовал себя в западне. Особенно, когда после загадочных выступлений полицейского Нардо и заплаканной женщины поднялся и стал держать речь Рафаэль. Конца ей не было.

Я знал и помнил его отзывчивым человеком, бывал в больнице, где он много лет работал медбратом, не раз бывал и дома. Там за любой трапезой трогательно ставили на стол лишний прибор в память рано умершего первенца.

При всём своём притязании на проницательность я никак не мог взять в толк, что происходит, что случилось с Рафаэлем, отчего он выступает так яростно, в конце каждого периода своей речи вопрошает аудиторию – «Капито?» («Понятно?»)

Он патетически воздел руки, и я подумал, что Рафаель подражает религиозному функционеру из Рима, которого мы лицезрели в Монополи.

В конце концов, решился и потихоньку выбрался из зала.

Как же был свеж воздух парка, как беззаботно играли среди цветочных клумб дети прихожан!

Какой‑то вихрастый мальчуган радостно кинулся ко мне с криком

— Чао, Владимиро!

Я всмотрелся в него, узнал Донато — сына полицейского Нардо,

обнял. Уселся с ним на мраморной скамье. Нас тут же обступили другие дети.

— Руссо! Да Моска! — мальчик демонстрировал меня, как экспонат.

Старенькая монашка просеменила мимо. Потом обернулась, о чём‑то спросила. Я баловался с детьми, не понял о чём.

Минут через десять она появилась с миской, доверху наполненной коржиками и бутылкой кока–колы. Я пустил угощенье по кругу.

Примерно через полчаса подошёл к раскрытой стеклянной двери, услышал речь Рафаэля. «Понятно?» — периодически продолжал он вопрошать аудиторию. С такой же яростью, наверно проповедовали фанатики испанской инквизиции.

Но не зная брода, не суйся в воду! Оказалось, я ничего не понял.

Когда после затянувшейся до сумерек общей трапезы мы с Донато ехали обратно, он объяснил, что двадцатилетний сын заплаканной женщины, балбес и бездельник, проиграл очень много денег в казино. Потом назанимал ещё больше. И проигрался вдрызг. Теперь, чтобы за долги его не упекли в тюрьму, мать просит общину собрать нужную сумму. Докладчиком по этому вопросу был назначен респонсабиле Рафаэль.

— Что постановили? — спросил я.

— Не поощрять паразитизм, — ответил Донато, — Посидит в тюрьме, подумает. Там получит профессию, выйдет на свободу, начнёт работать, накопит. А вот его матери будем помогать.

11.

«Октябрь уж наступил, и роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей» — звучали во мне в то свежее утро начала октября строки Пушкина. Ничто вокруг, конечно же не напоминало тонущее в дождевой мороси Михайловское, низкие берега реки Сороть, где я когда‑то одиноко шел…

«Чао, Донато!», «Чао, Владимиро!» — привычно доносилось из окон лаково взблескивающих на солнце встречных автомобилей. Мы проехали мимо причаленного к тротуару автофургона. Продавец в белом фартуке выносил на столик лотки со свежей рыбой, зазывал в пустоту:

— Трилье! Трилье!

Покупателей не было. По случаю воскресного дня город ещё спал.

Хотя ни одного пожелтелого листа ни на тротуарах, ни в кронах деревьев не было видно, чувствовалось бодрое приближение осени.

Даже фонтан у пляжного павильончика шумел как‑то сиротливо, по–осеннему. Уточек в его чаше уже не было. И Пеппино, как неизменная часть пейзажа, отсутствовал.

Марио, всучив мне стульчик–седиа, отправился со мной на пляж. Снимать флажки с мачты. До следующего сезона.

Он о чём‑то настойчиво спрашивал, пока я входил в воду. Я с трудом сообразил — «когда уезжаешь?» Как сказать «послезавтра», не знал. И поэтому поднял два пальца. Тот кивнул. И удалился со снятыми с флагштока флажками,