Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике - Борис Романов

3

Спугнули цапель наши катера.Они, растаяв в зарослях весёлых,опустятся с небес, как вечера,в гнездовия на ветках полуголых,и попритихнут в нежной тишине,и вновь слетят к воде своих видений.А мы парим на вспененной волнеи размываем ясность отражений.Мы искривляем зеркала небес.Но лишь пристанем к берегу — и сновав них распрямляется растущий в глуби лес,и облака ясны, как Божье слово.

4

На Новгород — Северский, вниз по Деснелетим в древнерусском запальчивом сне,где смотрит бойницами ласточкин бреги цапли взмывают с реки на ночлег,где слева кубышки, а справа ивняк,где жовто — блакитный полощется флаг,где белый собор над зелёной рекой,и с берега машет мальчонка рукой.Ну что ж, веселее маши и глазей,мы вместе помянем удельных князей,и Слово опять перечтём о полку,и вверх проплывём ещё в этом веку.

5

Мир обречён, поскольку тишина лишьпередышка в бешеной работебессчетных механизмов, псевдоплоти,что страсти обезумевшей верна.Мир гибнет. И певучая Деснасветло грустит на каждом повороте,и цапли в перепуганном полётетак шеи выгнули, что эта кривизнаи ивняков, к воде прижатых, купыкаких‑то выпрямлений жутких ждут…Понтонный мост. Стальной провисший жгут.И мужики затихли у перил.А рядом рыб серебряные трупыгрядущий день уныло выносил.

6

ЖЕРЕНСКИЕ ОЗЕРА

Озёра умирают трудно,зелёноокий пряча взгляд.Одни лягушки изумрудно,из ряски вынырнув, глядят.И неприступен берег топкий —рогоз, ивняк. И тишина.Сквозь облака под рябью знобкойпросвечивает желтизна.Мостки, притопленные лодки.И промельк уток вдалеке.И взгляд застыл зелёно — кроткийна нежно спущенном курке.

7

Тихо — тихо иссякают реки.Улетают птицы в никуда.И как толпы, хлынувшие к Мекке,даль растаптывают города.Слепо даже и благоговенье.Даже нежность, рвущая цветы!Потому так грозно Откровеньеангелов, трубящих с высоты.И звезда — полынь уже упала,и Неруссы воды чуть горчат,и озёр поросшие зерцалаза осокой опускают взгляд.

8

УРОЧИЩЕ РУМ

Затихли птицы. Всё пропето.Не всё! Тут иволга права.Стог на закате фиолетов,в тени прохладна синева.И за осокой перед нами,в озёрном сумраке зеркалмир облаков цветными снаминад Румом гаснущим всплывал.

ПЛАВАНЬЕ К НЕБЕСНОМУ КРЕМЛЮ АЛЛЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ АНДРЕЕВОЙ

В православной литургии есть ектенья, начинающаяся так: «О плавающих, недугующих; о вдовицах и сиротах; о в пленении сущих, в судах истязуемых…».

Эти слова, каждое, о них — о поэте Данииле Андрееве и его вдове. В их судьбе все это было. Дороги, смертельные болезни, неправый суд, тюрьма, сиротство и вдовство. Все то, что досталось на нашем веку многим и многим, чье плаванье совершалось меж островов известного архипелага. Моление это о них. Так я думаю.

О своей жизни Алла Александровна Андреева рассказала в книге «Плаванье к Небесной России». «Плаванье к Небесному Кремлю» — название поэмы, которую Даниил Андреев написать не успел.

Книга похожа и не похожа на «вдовьи» мемуары. В них нет ни частой в таких мемуарах (иногда увлекательных) болезненно — мелочной сосредоточенности на своей роли в жизни поэта, ни ядовито — кокетливого, с поджатием сухих губ, сведения женских счетов. Ее интонация почти безоглядной исповеди искренна, то по — детски простодушна, то возвышенна, но без выспренности.

Это рассказ о прожитом, темпераментный, иногда безоглядно резкий — таков характер — и артистичный. А Даниил Андреев — и есть ее жизнь, судьба, главное в ней.

В сущности, их совместная жизнь была недолгой — несколько лет тревожного счастья, страшное десятилетие разлуки. Познакомились в 37–м, поженились в 45–м, в апреле 47–го арестованы. После освобождения Даниил Андреев прожил 23 месяца. Это были месяцы бездомности, смертельной болезни, больничной тоски, послетюремного мучительно — хлопотливого обустройства и беспрестанной работы над чудом вырученными из застенка рукописями. Но это жизнь поэта, в которой все приобретает иное значение, другим становится само время. И это жизнь, превращающаяся в житие.

А их переписка — письма из тюрьмы в лагерь, из лагеря в тюрьму, роман о любви и роке пятидесятых?

А многолетняя, полная драматических перипетий жизнь Аллы Александровны с рукописями и именем Даниила Андреева, с «Розой Мира» и «Навной», «Железной мистерией» и «Рухом»? Все это поэт знал наперед:

Нудный примус грохочет,Обессмыслив из кухни весь дом:Злая нежить хохочетНад заветным и странным трудом.Если нужно — под поездТы рванешься, как ангел, за ним;Ты умрешь, успокоясь,Когда буду читаем и чтим…

Еще до их встречи у них было общее.

Общее счастливое детство («младенчество было счастливым…» — писал Даниил Андреев). У нее в Кривоколенном переулке, потом на Плющихе в семье отца, доктора Бружеса. У него в Малом Левшинском, рядом с домом, где когда‑то жили Аксаковы, в семье доктора Доброва. Потому, несмотря на почти десятилетнюю разницу в возрасте, говоря о себе, она что‑то видит его глазами, а о его детстве рассказывает, как о собственном.

Детство обоих овеяно музыкой.

О пылком музицировании доктора Доброва кто только не вспоминал, кто только не слышал в его исполнении «обрывки вагнеровской увертюры, чаще всего тягучие басы “Тангейзера”». Отец Аллы Александровны учился у Римского — Корсакова. Мать мечтала стать певицей. Брат стал музыкантом.

Обоих завораживала Москва их детства и отрочества. Москва с извозчиками, в белом сугробистом снегу в нетронутых арбатских переулках. Москва, не искалеченная сталинской «великой реконструкцией», со звонящими колоколами, среди которых и колокола храма Христа Спасителя, слышимые в Малом Левшинском.

Но все же от рассказов Аллы Александровны остается ощущение, что чего‑то главного мы не знаем и, конечно, никогда не узнаем. Некая тай на остается, потому что это детство поэта. Поэта — мистика, духовидца, показавшего изнанку нашего мира и множество миров, то и дело пересекающихся с нашим. А свое мифостроительство он начинает в хлебосольном, кого только не видевшем, от Горького до Белого, добровском доме. Об этом свидетельствуют уцелевшие трогательные две его детские тетради. Десятилетний автор сочинения «Юнона», еще вряд ли осознающий, на какой путь он вступил, в предисловии объявляет, что «имел целью позабавить молодежь своеобразной и оригинальной выдумкой “мой собственный мир”».

Память Аллы Александровны и цепко подробна, и музыкально прихотлива, но все вспоминаемое связано, как мне кажется, с главной ее темой, которую можно было бы обозначить словом, мелькнувшим у Пушкина, — самостоянъе.

Самостоянье, несмотря ни на что, перед безбожной, бесчеловечной властью. Перед сминающей душу советской обыденностью, устоять перед которой трудней всего.

Самостояние это не было целеустремленной, сознательной, тем более политической борьбой за что‑то или против чего‑то. Нет, оно было всего лишь естественной формой самозащиты человека, не могущего жить не мысля и не творя. Жить без литературы, без искусства. То была попытка жить более — менее нормальной духовной жизнью в ненормальном, отрицающем ее времени «войн и тираний». Потому в повествовании Аллы Александровны нет политического пафоса.

Уже у сегодняшнего читателя часто возникает недоуменное удивление перед иными, некогда крамольными, текстами. Что тут было запрещать? Но нет, система не перестраховывалась, а безошибочно чувствовала инородность, чужекровность живой культуры. Тем более культуры, связанной с ее христианскими основами, с духовными блужданиями и порывами, которыми жил оборвавшийся Серебряный век.