Зеленая брама - Евгений Долматовский

Командир убит — понятно это всем: рана видна, но не заметно кровотечения (если человек убит, кровь почти не проступает, видимо, сердце уже не подгоняет ее).

Четверо бойцов, торопясь, исступленно, молча, штыками колют землю: роют могилу. Вспоминаю: где-то в невозврат­ной мирной жизни, в московской юности, было у меня и у моих товарищей любимое стихотворение, а в нем такие строки:

И бедная почесть в ночи отдана;Штыками могилу копали;Нам тускло светила в тумане луна,И факелы дымно сверкали.

Мы читали стихи наизусть, но не могли согласиться, что факелы сверкали. Может быть, мерцали?

Но сейчас они не сверкают, не мерцают. Никаких факе­лов. Стихи называются «На погребение английского гене­рала сира Джона Мура», написаны ирландским поэтом Чарльзом Вольфом о командующем, который погиб в сра­жении с войсками Наполеона при Корунье в Португалии.

Значит и раньше генералы гибли на поле брани. Имя генерала утвердилось в веках именно через стихи, а поэт забыт — это было единственное его сочинение...

Разве еще существуют стихи?

На полевых петлицах убитого четыре шпалы. Полков­ник? Полковой комиссар? На гимнастерке орден Красного Знамени. Не свинчивается, впаялся в ткань. Орден выреза­ют ножом, захватывая большой участок гимнастерки, вместе с левым карманом — наверное, там документы. Над убитым склоняется генерал, приникает лицом к его плечу. Генерал поднимается, я узнаю его — это командир дивизии, его фамилия Верзин. Я видел его при прорыве линии Маннергейма в прошлом году. Лицо мокрое, словно он умывался, но это неудержимые слезы.

Тело полковника поспешно присыпают землей. Из леса вышел лейтенант, подвел сюда красноармейцев с винтов­ками, наверное, хочет дать над могилой залп, как положено. Но Верзин, вытирая лицо рукавом, тихим голосом говорит: «Патронов мало, если стрельба залпом, то исключительно по врагу!»

На какие-то считанные минуты мы с Сергеем Владими­ровичем Верзиным оказываемся, что называется, с глазу на глаз, один на один.

   —  Прости, что я так расстроился, тяжко пережить ги­бель товарищей, а своей смерти не боюсь,— жестко говорит он, и я не могу не поверить генералу. В его дивизии — 173-й стрелковой — я успел побывать во время тяжелых июльских боев, видел не раз, как он четко и умело управляет боем, не мог не заметить, каким уважением подчиненных он ок­ружен.

Комиссар дивизии Карталов сказал мне при первой встрече:

— Наш Сергей Владимирович — гордость Киевского Особого военного округа, самый строгий и душевный чело­век, какого я знавал!

Генералу Сергею Верзину остается жить лишь считан­ные дни и ночи, составляющие один сплошной бой. К 9 ав­густа дивизия превратится в горстку израненных красно­армейцев и командиров; он поведет их в штыковую атаку, а когда останется один, выстрелит себе в сердце.

Полковой комиссар Карталов, могучий человечище, в этой последней схватке будет скручен и связан врагом, но через несколько дней совершит дерзкий побег и вскоре объявится среди подпольщиков и партизан Винничины, чтобы сражаться, вновь сплачивать людей. Схваченный гестапо, он пойдет на казнь спокойно, палачи будут в страхе отворачиваться перед его ненавидящим и презирающим взглядом.

Пройдет много лет.

Весенним днем я окажусь в новом высотном и голубо­стенном микрорайоне на окраине Москвы, среди людей разных поколений, друг с другом, однако, чем-то схожих и очень знакомых мне,— глубоко в орбитах светлые, как говорят, стальные глаза.

Дети, внуки и правнуки генерала Сергея Верзина слу­шают мой рассказ о нем, о тяжком и героическом начале августа сорок первого.

Со стены смотрит на нас портрет нестареющего (толь­ко что перейден рубеж сорока) задумчивого человека со стальными глазами, в мундире со звездочками еще не на погонах, а в петлицах.

Два ордена и медаль «XX лет РККА» у него на груди, а третий орден — Отечественной войны I степени — посмерт­ный, врученный семье, привинчен к углу фотопортрета...

...Это будет не скоро, это будет потом, но в том же мире и на той же планете.

А пока в дубраве и по всей округе идут — лишь с ми­нутными передышками — тяжкие бои. Обе стороны несут большие потери.

Вот строка из сохранившейся сводки штаба тыла Юж­ного фронта № 035: «Артвыстрелов 5—10 на орудие. Обес­печенность горючим близка к нулю. Для танков и самоле­тов горючего нет...»

3 августа

В широко известном теперь дневнике бывшего началь­ника генштаба сухопутных войск Германии генерала Гальдера сказано, что в этот день передовые отряды 17-й не­мецкой армии и 1-й танковой группы «соединились север­нее Первомайска, захлопнув в кольцо 6, 12 и 18-ю армии». Это обычное бахвальство — 18-я армия вырвалась из ок­ружения.

Противник меняет тактику. Горные егеря опасают­ся фронтальных атак. Горят танки Клейста, подожжен­ные последними бутылками с горючей смесью. Вражеская авиация предпринимает ожесточенные бомбежки и штур­мовку окруженных. Самолеты идут волнами. Наша зенит­ная артиллерия бессильна против них — снаряды кон­чились.

Войска втягиваются в дубравы. Здесь мечутся наши кони и мулы немецких альпийских дивизий, обезумевшие от бомбежки.

Один из участников сражения «с той стороны» в опуб­ликованных в Федеративной Республике Германии мему­арах вспоминает, несомненно, именно этот бой:

«Русским удалось пробиться в лесочек, где стояли сотни лошадей и мулов. Ответный удар надо было нанести так, чтобы не пострадали животные».

Бесстыдно ханжеская запись!

Гуманность по отношению к лошадям и мулам особо отвратительна на фоне чудовищной жестокости, свидете­лями которой мы оказывались на каждом шагу в те дни на поле боя, потерявшем свои четкие очертания, с пере­мещающимися и быстро изменяющимися позициями сторон.

Горные егери расстреливали раненых красноармейцев, добивали тех, кто не мог подняться. Мы наталкивались и на зверски изуродованные трупы своих товарищей. В наших рядах оказалось немало военнослужащих (врачей, теле­графисток и телефонисток), а также вольнонаемных молодых женщин. Среди них мало кто был воору­жен. Как издевались над ними, как палачествовали совре­менные псы-рыцари!

Позже, допрашивая немецких пленных, мы узнали, что У них спущено в войска следующее распоряжение главного командования: обращаться с женщинами в военной форме как с солдатами регулярной армии, а с вооруженными Женщинами в гражданском — как с партизанами.

На оговорку о женщинах вооруженных опьяненные кровью пришельцы внимания не обращали. Любая служила им мишенью.

Исполнение директивы становилось садистским на­слаждением, зато теперь благообразные старички бюргеры вспоминают, как жалели лошадей...

Воспоминание одного из седых ныне жителей Подвысо­кого, записанное мной в 1980 году: «Когда битва отгре­мела, мы, мальчишки, отправились в браму. Конечно, на поиски оружия. В лесу всегда бывало прохладно, густая зелень создавала даже сумрак. А в тот раз нас удивила жара. Мы не узнали свою браму — в ней отсутствовала тень! Деревья больше чем наполовину лишились листвы. Лес стоял, как обмолоченный...»

Что это? Разве война убивает и тень?

Едва стихала бомбежка, возобновлялись наши контр­атаки. Каменечье и другие окрестные деревни переходили из рук в руки. Отдельным контратакующим отрядам уда­лось прорваться, форсировать Синюху по разбомбленным переправам, уйти от егерей, обложивших нас со всех сторон.

Смотрю сегодня на мирную-премирную карту Черкас­ской и Кировоградской областей и убеждаюсь, что не су­мею нанести на нее точные данные и границы кольца ок­ружения. Обстановка менялась с такой быстротой, что и тогда невозможно было показать ее на карте.

Вероятно, картину можно сложить лишь из мозаики эпизодов, писем, воспоминаний товарищей, розыска крас­ных следопытов, обрывков документов...

4 августа

Запомнилось многим... Я написал два этих слова и вдруг почувствовал какую-то их неправильность. Тот год и годы боев потом, а теперь уже и беспощадное время ото­брали у меня право говорить, что многим запомнилось.

Нас осталось так мало!

И все же воспоминание, которое я не могу не привес­ти, повторяется в нескольких письмах.

На пшеничном поле между западной окраиной Подвы­сокого и Копенковатым стоят без горючего последние тан­ки 15-й дивизии. Это Т-26, их восемь, у них действуют только пулеметы. Их обгорелые остовы противник потом гордо зачислит в свои трофеи.

И вдруг из дубравы, подходящей вплотную к ниве, вырывается «тридцатьчетверка». Поначалу даже трудно понять, что это танк: броня, башня — все облеплено бой­цами в нижнем белье. Раненые — все до одного, видимо, покинувшие лазарет, чтобы сражаться. Многие без ка­сок — не напялишь ее на забинтованную голову!

Только что горные егеря, расстегнув мундиры и засу­чив рукава, заняли Копенковатое. Но беспечность будет стоить им дорого.