Зимний сон - Кензо Китаката

– Совершенно верно.

– Плохая линия.

– Делать набросок – это как душу рисовать. Да и вся живопись на этом замешана. А вы даже не пытаетесь толком на себя взглянуть, открыться.

– То есть рисунок, как и музыка и романы, все это – разные формы самовыражения?

– Знаете, Акико, наверно, стоит нарисовать вас обнаженной.

Я удивился собственным словам.

– Зачем?

– Сложно объяснить, просто ваши наброски, они словно под покровом. Скрыты под ворохом ваших впечатлений от работ других художников и приемов, которым вас учили в художественной школе, – и вашей собственной стыдливости.

Разговоры об обнаженной натуре не повергли Акико в трепет.

– То есть я не до конца себя выражаю?

– Мне бы не хотелось вдаваться в дискуссии. Я сказал, что думал, это крайность. В искусстве – сплошные крайности. Если хотите изобразить свои истинные чувства, показывайте сокровенное, смело, без стеснения.

Ужин подошел к концу. На столе осталась лишь грязная посуда.

В набросках Акико чувствовалась какая-то мука. Мой болящий взгляд легко ее улавливал. Бесполезно было гадать, какая немочь терзает душу девятнадцатилетней девушки. Однако, увидев раз, не замечать этого я уже не мог.

– Просто подумайте.

Сказал и почему-то сам заволновался. Словно я уговаривал ее раздеться. Поднявшись, я посмотрел в окно, но ничего, кроме собственного отражения на фоне мрака, не увидел.

– Пару лет, с тех пор как мне стукнуло пятнадцать, я пускалась во все тяжкие. Родители считали меня хорошей девочкой. И по сей день считают.

– Не надо слов.

– Просто чтобы вы знали: я не та невинная натура, которая смутится при слове «обнаженка».

В гостиной на столе лежали хлеб и уголь. Я подошел и, не сказав ни слова, принялся водить углем по странице. Я рисовал не Акико. Я вообще ничего не рисовал, а переводил в линии внутренний монолог с самим собой.

Пришло в голову, что, наверное, это и значит «думать картину». Я не мог отложить уголь.

2

В комнате было очень тепло – это почувствовалось сразу, едва я открыл дверь.

Акико надела махровый халат. Разглядеть, что под ним, было невозможно.

– Могу предложить только карри трехдневной давности. Хотя по мне так постоявший карри только вкуснее, – проговорила хозяйка как ни в чем не бывало. У меня на лбу выступила испарина. Я снял пуховик и свитер, оставшись в рубашке и майке, и все равно бросало в жар.

Девушка запустила пальцы в волосы и приподняла их, словно хотела расчесать. И даже не этот жест, свойственный флирту, навел меня на определенные мысли. Я понял, что хочу с ней переспать. Это желание таилось в самой глубине моего сознания и распознавалось не сразу, но когда Акико коснулась волос, мне стало ясно, что хочу я ее давно и сильно.

Впрочем, здесь и сейчас затаскивать ее в постель не имело смысла.

– В карри – главное не сплоховать с мясом.

– Оно хорошо протомилось.

– Вместе с подливкой?

– Ага. Чтобы пропиталось хорошенько.

Глядя, как Акико готовит, я улыбался – правда, одними губами.

Я занял место за столом. Хозяйка принесла мне пива. Зимнего пива. Особой тяги не было – дело привычки.

Карри сам по себе был достаточно острым. Махровый халат, влажные после мытья волосы, перетопленная комната и трехдневный карри. Погрузив в карри ложку, я ощущал, что в блюде неким образом намешаны все треволнения Акико.

Она смотрела на меня и казалась довольной своим творением. Я немного попробовал и черпнул вилкой салат.

– Шедевр трехдневной давности.

– В каком смысле?

– В прямом. Замечательное блюдо. Впрочем, три дня назад вы допустили крупную ошибку.

Я отер рот бумажной салфеткой.

Я не был искушен в готовке, но однажды выслушал лекцию по приготовлению карри. Прочел мне ее один старикан, хозяин придорожной забегаловки. Из всего, что подавали в этом заведении, только карри и было съедобным.

Акико, сидевшая напротив меня, встала и потянулась за тарелкой. Полы халата немного раздвинулись, обнажив грудь. Грудь была больше, чем я предполагал, со светлыми сосками.

Подозреваю, это был рассчитанный жест.

– Подливку немного притушить и снять. Вот так делается настоящий карри. Сначала готовишь мясо, подливку добавляешь перед подачей на стол. В противном случае аромат трав впитается в мясо и забьет вкус.

Акико задумчиво слушала.

– Разве не надо тушить мясо в соку?

– Тогда получится гуляш.

Акико улыбнулась, по-девчоночьи сверкнув белыми зубами. Улыбка не гармонировала с тем, как она одевалась и вела себя. Это придавало ей особое очарование.

– Что смешного?

– Не ожидала, что вы разбираетесь в стряпне. Думала, вам все равно, развесной салат в магазине купить или пообедать в дорогом ресторане.

Это она точно подметила. Проблем с едой у меня не возникало даже в тюрьме.

– Совершенно верно. Ну, покажись.

Акико сначала не поняла, потом нахмурилась. До девушки дошло, что я прошу ее снять халат.

– То есть? Уже?

– В каком смысле – уже? Я вроде бы собирался писать обнаженную натуру? Или ты хочешь меня подразнить, как стриптизерша?

– Я хотела предложить вам фруктов после карри.

– Нет, я уже сыт. Скорее покажись.

Мы даже не протерли стол.

Я направился в гостиную и сел на стул. Скрестив руки на груди, устремил взгляд на Акико.

Ужас с решимостью боролись на ее лице. Рука потянулась к поясу на халате, но пальцы не спешили развязывать узел.

Наконец она освободила пояс и двумя руками раскрыла халат. На ней были узкие белые трусики. Под моим взглядом она вцепилась в ворот халата, словно бы скрупулезный осмотр была для нее невыносим.

Я достал альбом и принялся водить мелком по бумаге. Линии походили на детские каракули, которые постепенно обретали форму. Набросок получился без лица.

Я швырнул его на стол. Акико посмотрела.

– Волосы. И только…

– Да, волосы. Немного абсурдно, но лучше, чем лицо. И лучше, чем нагота. Пока не сбросишь свои доспехи, обнаженной я тебя рисовать не буду.

– Я же показала себя.

– На тебе трусики. Подумай, ведь это не просто клочок белой ткани.

– Вам нравится меня мучить?

– Что за слово такое, нравится?

– Мне хоть и девятнадцать, но не думайте, что я девственница. Девственность я потеряла в семнадцать, и у меня было уже больше двадцати мужчин.

Когда я засмеялся, Акико бестией на меня воззрилась.

– У тебя духу не хватит меня трахнуть. Сказал «голая» И думал, я испугаюсь. Теперь я разделась, и испугался ты.

– Это верно, страшно. Когда модель перестает быть моделью, становится жутко. Как если бы человек обратился в зверя.

Я закурил. Акико села и, глядя на меня, сунула в зубы сигарету.

– Ты, кажется, просил снять «доспехи»?

– Довольно разговоров о живописи. Если тебе хочется, чтобы я тебя трахнул, я к твоим услугам, когда пожелаешь. Но где-нибудь в другом месте, не имеющем отношения к рисованию.

– Как гадко.

С тех пор как я оказался в этой распаренной комнате, все, что я говорил и делал, воспринималось как бы со стороны.

Даже проснувшееся желание, казалось, принадлежит кому-то другому, не мне.

– Я ухожу.

Я затушил сигарету.

– Нарисую тебя завтра, согласна?

– Как угодно.

– Если раздевание призвано меня соблазнить, давай разберемся с этим после набросков.

Я надел свитер, пуховик и прошелся руками по своей раздутой фигуре. Чувствовал себя, как мальчишка с болезненным самолюбием, готовый хоть головой в омут – лишь бы его не сочли трусом и слабаком.

– Теперь ты знаешь, когда «женить» подливку с мясом. Если мясо переваришь, будет безвкусным, как бумага.

Я вышел на улицу и побрел к машине. Уши горели.

По горной дороге я направился в сторону своей хижины.

В окнах мастерской на втором этаже горел свет. Луч фар высветил белый «мерседес-бенц».

В кресле у очага отдыхала Нацуэ. Мне стало любопытно, была ли она в мастерской, видела ли изрезанный холст.

– Ты страшный человек. Как ножом по сердцу.

Я подкинул в остывающий камин дров, поджег их и огонь разгорелся с новой силой. Больше Нацуэ ничего не сказала. В тишине комнаты эхом отзывалось потрескивание поленьев.

3

Я принялся за работу над полотном двадцатого размера. Вернувшись с пробежки, я ехал в город обедать, а потом шел прямиком в мастерскую. Следующие три часа накладывал краски на холст выточенными накануне деревянными стеками. Я обходился без набросков, просто наносил цветные шлепки на чистое полотно.

Стек с остро отточенным краем выплетал кружева линий, и больше ничего. Эти линии не передавали никакой формы. Не имея четкого представления, что получится в итоге, я вырисовывал линии разных цветов, а на них наносил очередные линии.

Линиями на полотне я хотел вырезать то, что путалось у меня на сердце. За три часа я так устал, что о поездке на виллу, где подавали обед, не было и речи. Я наполнил живот спиртным и остатками еды из холодильника и заснул на диване у очага.