Незваные гости - Эльза Триоле

– Конечно! Если бы мне случилось изменить любимой женщине, я бы застрелился!

Смех, восклицания. Саша невольно улыбнулся.

И опять роскошный бас:

– Это очень здравая мысль, которая делает тебе честь, Пэпэ. Чего вы смеетесь? В прежние времена убивали женщину, которая изменила, или мужчину, с которым она изменяла. Куда возвышеннее убить самого себя за измену Любви!…

– Браво, Ролан! Спасибо, Ролан!…

Разговор становился все оживленнее, и Саша не мог за ним уследить… Ломающийся голос продолжал отчетливо:

– …Вы никогда не даете мне довести мысль до конца… Моя эпическая поэма в четырех частях и двенадцати эпизодах об истории Сопротивления…

– В свободных стихах без каких-либо помех!…

– Без рифм и смысла…

– Без конца и без начала!

– Без средств к существованию!

– Без смягчающих обстоятельств!

– Без критического начала…

Они кричали и смеялись все разом. Во что они играли? Саша прислонился горящей головой к прохладной стене… Сюрреалисты, дерьмо… Бас опять возник из общего шума:

– …Это только перевод… Небольшое стихотворение… Чтобы проникнуть в самую сердцевину мира, как ты говоришь… Все твои громадные фрески уместились здесь на одной странице…

– Будешь ты читать или нет?

– Давай, Ролан!

– Погоди, погоди… Я хочу вам сначала объяснить… (мало-помалу наступило молчание, нарушаемое легким позвякиванием посуды). Ведь это перевод… Для русских тут все ясно. Представьте себе: двадцатые годы. Степь весной, зеленый океан молодой травы… Конный отряд Красной Армии, украинцы, они ведь родятся верхом на коне, патрулируют по степи. Все спокойно, враг притих. Эскадрон несется рысью, переходит в галоп и запевает песню, которую пела тогда вся Россия, разрушенная, голодная, зажатая блокадой и пушками: «Эх, яблочко, куда котишься…» Идя в бой и возвращаясь с боя; и на галопе, и на рысях, и шагом эскадрон пел: «Эх, яблочко, куда котишься…» Но молодой парень, скакавший рядом с поэтом, пел другую, никому не известную песню… Устремив глаза на землю, которую он отвоевал, на молодую траву, покрывавшую родимую степь, молодой парень мечтал… Он мечтал о сказочных краях, – и кто знает, – может быть, он только что научился читать? Он узнал, что есть такая страна Гренада, прекрасная, благородная страна, о которой можно мечтать. И вот он покинул свой дом, покинул семью, чтобы и в Гренаде землю крестьянам отдать. Шальная пуля сразила его, пока он мечтал… Просто так, мимоходом. Ей нечего было делать здесь, совсем в другую сторону шел ее путь. Тело мечтателя соскользнуло с коня в весеннюю траву. Даром пропал солдат, даром пропала пуля… и оборвалась мечта…

Задвигали стульями…

– Натали, садись сюда…

Смотрите-ка, его племянница, то-то Саше все чудилось, что ему знаком этот голос! Ей давно пора быть в постели, этой сопливой девчонке.

– Алиса, дай ему чего-нибудь выпить…

Саша услышал даже бульканье жидкости – слишком громкое, как в кино.

– Подвинься немного…

– Нет, это красное… Давай, Ролан.

И снова бас:

– Это стихотворение было написано в 1926 году. За десять лет до войны в Испании! Имя поэта – Светлов. Название – «Гренада». Внимание!

Наступила тишина. Ролан читал стихи.

Мы ехали шагом,Мы мчались в боях,И «Яблочко»-песнюДержали в зубах.Ах, песенку этуДоныне хранитТрава молодая —Степной малахит.

Но песню инуюО дальней землеВозил мой приятельС собою в седле.Он пел, озираяРодные края:«Гренада, Гренада,Гренада моя!»

Он песенку этуТвердил наизусть…Откуда у хлопцаИспанская грусть?Ответь, Александровск,И Харьков, ответь:Давно ль по-испанскиВы начали петь?

Скажи мне, Украина,Не в этой ли ржиТараса ШевченкоПапаха лежит?Откуда ж, приятель,Песня твоя:«Гренада, Гренада,Гренада, моя»?

Он медлит с ответом —Мечтатель-хохол:– Братишка! ГренадуЯ в книге нашел.Красивое имя,Высокая честь —Гренадская волостьВ Испании есть!

Я хату покинул,Пошел воевать,Чтоб землю в ГренадеКрестьянам отдать.Прощайте, родные!Прощайте, семья!Гренада, Гренада,Гренада моя!

Мы мчались, мечтаяПостичь поскорейГрамматику боя —Язык батарей.Восход поднималсяИ падал опять,И лошадь усталаСтепями скакать.

Но «Яблочко»-песнюИграл эскадронСмычками страданийНа скрипках времен…Где же, приятель,Песня твоя:«Гренада, Гренада,Гренада моя»?

Пробитое телоНаземь сползло,Товарищ впервыеОставил седло.Я видел: над трупомСклонилась луна,И мертвые губыШепнули: «Грена…»

Да! В дальнюю область,В заоблачный плесУшел мой приятельИ песню унес.С тех пор не слыхалиРодные края:«Гренада, Гренада,Гренада моя!»

Отряд не заметилПотери бойцаИ «Яблочко»-песнюДопел до конца.Лишь по небу тихоСползла погодяНа бархат закатаСлезинка дождя…

Новые песниПридумала жизнь…Не надо, ребята,О песне тужить.Не надо, не надо,Не надо, друзья…Гренада, Гренада,Гренада моя!

Все бешено зааплодировали. Саша нашел, что стихи совсем неплохи. У баса был прекрасный голос, он хорошо читал. С точки зрения журналиста, это было небезынтересно… Стихи оттуда… За перегородкой шум голосов, все говорят одновременно:

– Как хорошо… до слез!… Ты меня смешишь своей эпической поэзией, фресками! Вот это фреска так фреска… Но я никогда не говорил, что… Не надо быть марксистом, чтобы понять: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»… Это не политическое выступление, именно поэтому это – стихи… «Гренада, Гренада, Гренада моя…», сказочная страна… Как это хорошо, как хорошо…

Саша уже ничего не мог разобрать, как если бы микрофон стоял слишком близко к говорящим. К тому же он чувствовал, что температура у него все поднимается, а рядом этот шум, такой шум… И снова бас, который заглушал все остальные голоса:

– Мне его дал Серж Кремен…

Не может быть! Саша сел на постели и приложил ухо к перегородке, чтобы не потерять ни одного слова из того, что там говорилось: Серж! Значит, это притон коммунистов, коммунистическое отродье…

– …Он вывез его из концлагеря. Один русский перевел его вместе с французским поэтом. Оба они умерли. Серж и его друзья считают эти стихи своим кредо… Это их боевая песнь…

– Поразительно, что это написано в 1926 году!…

– Ты здорово читаешь!

– Не надо быть марксистом…

Саша горел. Они не виноваты, они еще дети. Он узнаёт руку Сержа, этого вестника несчастья, этого рецидивиста, этого развратителя молодежи. Этого «метека». В своем озлоблении против Сержа Саша невольно перешел на свой старый жаргон, вернулся к своим старым убеждениям: бедная Франция, она допускает, чтобы иностранцы путали ее мысли, оскверняли ее душевную чистоту… Подумать только – кости и тело какого-то Сержа смешиваются с французской землей… Саша впал в неистовое бешенство печеночного больного, которое еще усугублялось жаром и гриппом. Давненько он не вспоминал чистоту расы, королей Франции вообще и графа Парижского в частности… Теперь он выкрикивал все это про себя, как привычные ругательства, чтобы отвести душу. Он рычал: «метек», дерьмо, сволочь! А рядом музыка вмешалась в разговор, заглушая слова… Должно быть, они танцевали, но разговор продолжался:

– Говорю тебе, если рассуждать логически, можно предсказать будущее…

– Ты думаешь, твой Светлов, или как его там, рассуждал, как политик? Вовсе нет, он рассуждал, как поэт…

– Как поэт, он мог рассуждать с такой силой лирического выражения потому, что он рассуждал политически правильно… Что такое лирика?

– Лирика – то, что потрясает…

– Любовь в поэзии не обязательна, это неверно… И если тебя потрясает русский парень, отдавший жизнь за крестьян Гренады, я повторяю, если ты потрясен…

– Ты почувствовал нежность поэта к этому парню, который пошел воевать на украинской земле за то, чтобы в Гренаде землю отдали крестьянам?

– И который мечтал, как мечтают люди, только что научившиеся читать…

Саша горел, и ему казалось, что он болен именно из-за этой музыки, из-за этих отрывочных фраз, что все это бред, больное воображение, кошмар… Коммунисты тут, совсем рядом с ним! Он никогда еще не видел, какие они в своей компании. Голова у Саши кружилась, кровать кружилась, комната кружилась… «Откуда у хлопца испанская грусть?… „Гренада, Гренада, Гренада моя!“ Он должен околевать здесь в одиночестве, а те, за стеной, поют и танцуют, спорят и смеются. Их много, а он, Саша, совсем один. Саша стал шепотом повторять слово „одинок“. Он был одинок, он всегда был одинок, за бортом, отщепенец… Сколько он пережил тоскливых празднований 14-го Июля, в которых не участвовал, как иностранец! Пока наконец не сдружился с Пои и остальными и не получил право ненавидеть день 14-го Июля уже коллективно… Да, но ценой лжи, ценой непрерывной лжи. Один, один… Всю жизнь он бродил по ничьей земле и получал удары то от одних, то от других на этой опустошенной, страшной земле, где солнце вставало только затем, чтобы осветить заграждения из колючей проволоки и покинутые траншеи… Да, он одиноко бродил по этой бредовой земле. Куда бы он ни пошел – направо или налево, вперед или назад, – всюду в него будут стрелять, и пули поразят его прежде, чем он сумеет объясниться… А он всю жизнь хотел только одного: разделять с другими их незыблемые, установившиеся убеждения. Точку зрения господствующую, подавляющую. Саша завидовал своим соседям, страстно завидовал. Ему хотелось быть с ними, поддакивать им, проникнуться их духом, пойти еще дальше, перегнать их, оттеснить слабых, недостаточно убежденных, которые не на все готовы. Саша горел. Что, если постучаться к соседям? Он представил себе, как он сидит среди них, аплодирует… „Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…“ Он скажет им: „Чего вы ждете – надо вешать буржуев на фонарях!“ Но там с ними его племянница и племянник, они, наверное, уже предостерегли других: „Не доверяйте старому пентюху рядом с вами! Это наш дядя Саша, фашист! Русский еврей – верноподданный французской короны… Просто смех!“ Тень Сержа с распростертыми крыльями, как гигантская летучая мышь, заметалась над ним… Саша горел. Никогда и никуда не принимали его без обмана… Всегда находился кто-нибудь, кто предупреждал: „Остерегайтесь – он был в „Аксьон Франсез“… „Остерегайтесь – он еврей, его родители были отравлены газом!“ И всегда наступал день, когда отношение к нему внезапно менялось… При таких условиях он не мог принадлежать ни к какому кругу, ни к какой партии, и ему оставалось только идти к людям, которым наплевать на все и на всех. На нем было клеймо ренегата и предателя, в то время как он жаждет… нет, в то время как он жаждал верой и правдой служить тем, чья сила наполнила бы и его жилы и позволила бы ему считать себя царем творения… „Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…“ Почему он обязан считать себя евреем, когда они ему чужды, он знал только несколько челозек, которых встречал у родителей. Он не принадлежал к ним ни по культуре, ни по внешнему своему виду. Его мать высидела лебедя, он был гадким утенком, и тому подобное… „Гренада, Гренада, Гренада моя…“ Не хватало музыки. Саша был способен к музыке, он любил музыку, но родители обучали игре на фортепьяно Мишу, которая не могла отличить „На мосту в Авиньоне“ от „Брата Жака“… А может быть, он стал бы великим музыкантом – и тогда он был бы сам себе обществом и партией, ему не надо было бы иметь других убеждений, кроме музыкальных… Он был бы окружен поклонниками и поклонницами… Вместо этого страшного одиночества, когда все от него отшатываются… Но он им еще покажет, чего он стоит! Роман… Он вложил в этот роман всю свою жизнь… а от издателей – ни слова, хотя они давно могли бы собраться ответить… Как они шумят там, за стеной!… У Саши раскалывалась голова. Бред. Раз он никому не нужен, он сам найдет выход… Мысль, что все зависит теперь от мнения какого-то интеллигента, рецензента из издательства, была для него как нож острый… Ах, одиночество и вся эта белиберда, попытки выйти из одиночества, присоединиться к тому или к сему, вступить, примкнуть… все это уже отошло в прошлое, далеко, далеко… В эту ночь он всего лишь играл комедию. Все это было уже в прошлом, как тот день, когда его, шестилетнего, первый раз повели в театр, как первая женщина, первое столкновение с полицией на бульварах, как выкрики: «Францию – французам!…“ А теперь, когда ему уже знаком концентрационный лагерь, эсэсовцы, бордели, когда каждый божий день перед ним взвивается театральный занавес… Ах, в одиночестве была своя прелесть! За свою жизнь человек иногда меняется, как будто он родился заново. Теперь он только делал вид, что страдает, на самом деле он был рад своему одиночеству. Скорее бы только эти злодеи-издатели ему ответили… Голова у Саши раскалывалась.