Ермо - Юрий Буйда

И все чаще он возвращался мыслями к Лиз. Совсем юной девушкой, едва выйдя из монастырской школы, она становится женой богатого, молодого и красивого аристократа, одержимого фашистскими идеями. В монастыре ее учили не подымать глаза и ничему не удивляться – ни роскоши, ни бедности. Она еще не успела отвыкнуть от мысли, что Христос вывел дух из рабства на свободу, не деля при этом людей на чистых и не чистых. На сон грядущий она страстно молилась Пресвятой Деве, отважившейся стать матерью Того, Кто – и она знала это – ради спасения людей, ради спасения матери умрет на кресте. Ее вера в Бога еще не стала набожностью, привычкой. Тот «мертвый час», в который погрузился мир после Его смерти, когда люди колебались в вере, – страшнейший из часов, выпавших человечеству, – она переживала с болью, ей было стыдно за тех, кто бесстрастно веселился наутро после Пасхального Воскресенья, словно ничего не произошло и можно с легким сердцем забыть о «мертвом часе», который, единственный, может быть, и послан людям лишь затем, чтобы они поняли, что есть любовь. Словом, чистота веры и чистота тела в ее сознании еще не разошлись по разным домам.

Она рассказывала Джорджу о своих переживаниях – пощипывая веточку «треббьяно» и жмурясь от бьющего в глаза солнца, играющего розовыми и лиловыми бликами на поверхности узкого канала под галереей, на которой они завтракали, – ничего кощунственного не было ни в обстановке, ни в ее словах: ведь она говорила о любви, которая, словно мягкий венецианский свет, окутывала их и пьянила.

Не было ничего удивительного в том, что немножко экзальтированная молодая женщина страстно поддержала мужа, когда он затеял это дело с евреями. Он спас десятки, сотни людей. Хорош он был или плох, жив или мертв, – он их спас. Если бы не он, эти люди были бы уничтожены, рассеялись бы дымом из труб крематориев, и этот дым, эти миллионы неосязаемых, незримых частиц навсегда отравили бы воздух, лишив покоя хотя бы только тех немногих, кто мог бы почувствовать странный привкус, словно бы намек на запах, а может быть, и никакого намека, а просто – изменение химического состава воздуха, как необратимое изменение химии совести, химии любви, вдруг обращающейся в яд, серу, ночные кошмары, в чудовищ памяти, невесть почему терзающих невинных, ничего не ведавших и не совершивших, – он попытался сделать так, чтобы этого не случилось, потому что в мире должны быть невинные люди, чтобы этот мир чего-то стоил. Остальное несущественно. Один человек сделал так, чтобы хотя бы одним чудовищем, терзающим нас в ночи совести, было меньше. И кому дело до того, что он по какой-то причине не умер, не погиб, но остался жив? Из страха? Из любви? Ад ведь в самом горячем месте Божия сердца.

Но вот дальше…

Что таится в душе женщины, которая прошла об руку с мужем через испытание страхом во время войны, а потом – через испытание публичным позором, через немалые трудности на пути к реабилитации, через радость победы, наконец, чтобы со счастливым воплем отдаться другому, в то время как муж ждал ее в своей комнатке окном на галерею? Возможно, он даже подслушивал их беззаботную болтовню за завтраком. Слышал ее признания, такие искренние. Как же нужно владеть собой, чтобы так подделать тело, голос, взгляд, чтобы убедить другого в том, что он – любим, что она – счастлива…

Спасаясь от мыслей о Лиз, Джордж иногда по воскресеньям предпринимал многочасовые прогулки вдоль берега моря, забираясь в безлюдные места, где можно было не опасаться, что кто-нибудь увидит его лицо или услышит, как он разговаривает с собой. Он утрачивал ощущение времени и места, и постепенно и незаметно разговор с собой, разговор с Лиз на нормандском побережье превращался в разговор с Софьей на берегу речушки, огибавшей Нью-Сэйлем, в разговор с Рыжухой в ее квартирке, которую она снимала в районе Шестидесятых улиц на западе Манхэттена, близ Центрального парка…

Однажды он признался Джо Валлентайну, который изредка навещал его в Шато-сюр-Мер: «Похоже, я скучаю без нее и не уверен, что не хочу увидеть ее вновь».

Он и не подозревал тогда, как скоро случится их встреча.

Поздней осенью Лиз приехала в Шато-сюр-Мер и вечером, когда Джордж вернулся с прогулки и поднялся к себе, встретила его посреди маленькой гостиной – вся в лиловом и черном, узкая, в огромной шляпе с пером и на высоких острых каблуках, пугающе незнакомая, с остановившимся взглядом и стаканом в руке: пока его не было, она решила выпить для храбрости и впервые в жизни напилась до остекленения. Ермо не оставалось ничего другого, как уложить ее в постель.

…Да, все так и было, ta genomena: Джанкарло ди Сансеверино не колеблясь принял решение спасти этих людей, хотя и не был из тех, кого принято называть храбрецами. Больше всего его пугала перспектива встречи с гестапо – немцам к тому времени уже были известны все детали переправки евреев в Африку пароходами Сансеверино. Он не мог не задумываться о последствиях. Друзья предлагали ему скрыться за пределы Италии, словно предчувствуя дальнейший ход событий, – но Джанкарло наотрез отказался: он был романтиком, для которого его судьба, Италия и фашизм были нераздельны. Германские войска оккупировали Северную Италию – дом загорелся. Бежать было поздно. Джанкарло любил свою юную жену и мог вообразить, что с нею станется, когда он окажется в руках гестапо. В таком деле не помогли бы ни графский титул, ни заслуги перед отечеством, ни, наконец, деньги. После долгих колебаний он принял решение, отдавая себе отчет в том, что не выдержит неминуемых пыток и издевательств. Он приговорил себя к смерти. К самоубийству. Однако не смог привести приговор в исполнение. Смутно догадываясь о том, что происходит в его душе, жена могла лишь наблюдать за его мучениями: разумеется, он не посвятил ее в свое решение. Пистолет, яд… Он то твердо намеревался покончить с собой в такой-то день, в такой-то час и выходил в комнату (потом он все расскажет жене), где все было приготовлено к встрече с судьбой: кресло, зеркало (ему хотелось увидеть себя, свое лицо в последнюю минуту), свеча, бокал с вином, патефон с пластинкой – «Маленькая ночная серенада» Моцарта, его музыкальный вкус никогда не отличался изощренностью… То вдруг впадал в неистовство, принимался обвинять вся и всех – и жену – в том, что он вляпался, попался, что у него не осталось выбора, выхода, что он должен уйти, а она – останется, что кресло, свеча и патефон – верх пошлости, все эти театральные эффекты, не хватает только суфлера… Плакал, просил прощения у Лиз – и в очередной раз откладывал прощание с жизнью.

Потом все начиналось сызнова.

После нескольких таких вспышек Лиз догадалась о его намерениях. Состоялся откровенный разговор. Она поняла, что ему никогда не выбраться из этого порочного круга, – а это был именно порочный круг в каком-то декадентском духе, – и тогда они решили инсценировать его самоубийство. Кому именно принадлежала эта идея – трудно сказать. Обоим. Да, скорее всего – обоим, ибо в одиночку осуществить ее было невозможно. Разумеется, все нужно было сделать так, чтобы комар носа не подточил: Джанкарло ди Сансеверино был не из тех людей, смерть которых остается незамеченной властями и прессой даже в такие времена. Вот тут-то и пошли в ход деньги. Большие деньги.

Авторитетные высокооплачиваемые врачи единодушно констатировали кончину Джанкарло от выстрела в голову. Увы, типичное самоубийство. Полиции пришлось лишь почтительно принять это заключение из рук медицинских светил и выразить соболезнования юной вдове. Тело кремировали.

В роли покойного Сансеверино выступил некий рыбак, умерший от сердечного приступа. Его семье было выплачено приличное вознаграждение и назначено ежемесячное содержание, обусловленное только одним требованием: молчать. Их это вполне устраивало: они купили кафе возле театра Малибран и небольшой отель в Фузине.

Но немцы не поверили в самоубийство и начали свое расследование. Казалось бы, не до того им было: на всех фронтах дела их становились все хуже, – но уж если немецкая машина запущена, она будет работать даже после того, как кончится бензин.

Лиз допрашивали почти каждый день. Брали измором. Следователь был молод, красив и жесток и при этом обладал чутьем дьявола. Видимо, догадываясь о том, что Джанкарло прячется где-то в доме (хотя обыски и не подтверждали догадку), следователь вел себя как на сцене, в театре, где явно больше одного зрителя. Он кричал, что Джанкарло – трус. «Я пришел к вам без охраны. Почему же он не вступится за вас, этот рыцарь-макаронник?» – «Он мертв, – отвечала она. – Его нет». И так – день за днем. Следователь заявлялся то утром, то среди ночи, а то и останавливал ее на улице. Крик и площадная брань сменялись манерной вкрадчивостью и змеиной любезностью. Эти контрасты впечатляют даже стойких, много повидавших людей, – что говорить о молодой женщине, истерзанной страхом.