Охота за святым Георгием - Лев Самойлович Самойлов

продает или засылает куда-то по дорогой цене. Вот так, дорогой гражданин товарищ начальник. А в ночь, когда произошло смертоубийство, увидел я, как тетка прячет золотые монеты в иконы. Вздыхает, крестится и прячет. Вообще-то характер у меня тихий, но в ту пору не совладал с собой. Резанул тетке правду-матку в глаза… «Шпионка, — говорю. — И бога и Советскую власть обманываешь. Иуда», — говорю. Верьте мне, товарищ начальник, чтобы руку поднять, в ту пору у меня и мысли не было. Тетка первая как бешеная на меня накинулась. Стала бить чем попало. И меня клянет и всех вас, большевиков и коммунистов, на чем свет кроет. Схватил я первое, что под руку попалось, доску гладильную, как трахну! Видимо, крепко врезал, враз на пол уложил. А злость не прошла. Поколотил пару икон, забрал монеты, не все, конечно, а те, которые в этих иконах были, и убежал. Посылаю вам все, что взял. Себе ничего не оставил. Христом-богом клянусь! Да мне сейчас и ни к чему, я ведь, наверное, последние денечки доживаю. А, между прочим, тетку не жалею. Меня не ищите. Я еще денек-другой поживу на воле и сам явлюсь. А там делайте со мной, что хотите. До свидания.

Валерий О р е ш к и н».

Федор Георгиевич сделал еще несколько кругов по комнате, прошел и сел за стол.

Локтева и Бухарцева. Конечно, есть сходство и в делах и в характерах. Люди разных культур, разных интересов, а роднит обеих жадность, стяжательство, чудовищный эгоизм. Да, это люди из категории тех, кто пишет с большой буквы слово «мое», и ничто их не переделает, ничто! А Орешкин и Орлов? Ограничивается ли их сходство только тем, что оба доводятся племянниками старухам?

Федор Георгиевич вспомнил, до чего же он был рад, когда суд определил меру наказания для Валерки всего один год в трудколонии. А Виктор Орлов? По какому счету он ответит? Чем объяснит и оправдает свое падение и сможет ли вообще объяснить?

Гончаров задумался, опустив голову на сжатые кулаки. Мешки возле глаз, опущенные кончики губ. Спокойный и уравновешенный полковник милиции сейчас походил на пожилого, очень усталого отца, опечаленного тревожной вестью о сыне.

И главное так всегда. Долгие годы милицейской работы не отучили Федора Георгиевича от трудной привычки «болеть». Болеть за чужие судьбы, за людей, которых кое-кто из его коллег по работе с легким сердцем относил к разряду «безнадежных». В безнадежность полковник вообще не верил. Недаром в его служебном сейфе хранилось немало писем от заключенных. И удивительное дело, в большинстве этих писем меньше всего говорилось о содеянном преступлении, о тяжести наказания…

Нет! Люди писали о планах на жизнь, советовались с полковником милиции своими заветными думками на будущее, и не было письма, на которое Федор Георгиевич не ответил бы подробно, обстоятельно, без опоздания.

Глава IX

КРАЖА

Ступай и принеси. Слышишь: душу заложи…

да что душу… украдь, а принеси!!

Сухово - Кобылин, «Свадьба Кречинского»

В Москве ночи светлые. Достаточно выехать на электричке за несколько километров от города, и темнота становится гуще, плотнее, словно другая ночь пришла и осела на глухо шумящих деревьях леса, на пустынных полянах, на маленьких уличках и крышах низеньких дач.

Другая ночь, другая тишина, куда более торжественная и весомая, чем ночь в городе.

Дачный поселок, расположенный на пятьдесят третьем километре, спал. Время подходило к часу пополуночи, когда небольшая машина с погашенными фарами бесшумно, будто привидение, показалась на углу Садовой улицы. Неторопливо ныряя на ухабах, машина прошла не более тридцати метров и остановилась возле одной из дач.

— Я буду ждать здесь. — Риполл повернул голову в сторону Орлова, сидящего позади. — Ты уверен, что на даче никого нет, ни парня, ни девчонки? Смотри не напорись, скандала не оберешься.

— Уверен, уверен… — раздраженно ответил Орлов. — Что я, маленький, что ли! Настя при старушенции. У той с утра сердце прихватывает, а парень в общежитии. У них какой-то смотр сегодня. Я слышал разговор по телефону.

— Тогда все в порядке! Шагай! Как говорят у вас, ни пуха ни пера.

— К черту! — угрюмо пробурчал Орлов, вышел из машины и, сделав несколько шагов, исчез в темноте.

Орлов шел к даче Бухарцевой, сжимая в вспотевшей ладони ключ, который еще утром забрал у тетки. Шел, хмуря белесые брови, кусая губы, слегка сутулясь, словно волочил на себе тяжелую ношу. Настроение было поганое. События последних дней захлестнули, завертели, не дали возможности ни опомниться, ни разобраться толком, что к чему, как вести себя, против чего сопротивляться… Орлову казалось, что он брошен в стремительный поток, в водовороте которого или пойдет ко дну, или пристанет к берегу. Но и то и другое от него не зависит. Куда большие силы распоряжаются сейчас его судьбой…

Вот она, теткина дача. Когда-то он бывал здесь. Не часто, но бывал. Казалось, годы ничего не изменили: та же калитка с выломанной посередине дощечкой, поскрипывающая, как и прежде. Тропинка к террасе, узкая, неровная, с наспех расчищенными прошлогодними листьями, ступеньки, шершавые от времени, все как десять, пятнадцать лет назад… Дверь в комнату подалась не сразу. Орлов нервничал, и поначалу ключ никак не мог открыть нехитрый замок. Но вот, наконец, затвор повернулся, щелкнул, и дверь сама приоткрылась, без каких-либо усилий со стороны ночного гостя. Тишина! Вороватый лучик карманного фонарика пробежал по комнате. Здесь никаких перемен. Та же обстановка, та же картина на стене. Скорее, скорее! Некогда и незачем предаваться воспоминаниям. В этой первой комнате делать нечего… Вот только… Орлов подошел к кровати и рывком сорвал с нее пикейное одеяло. Пригодится! Он заранее все обдумал и обговорил со своим «шефом». Дверь в соседнюю комнату была не заперта. В ней даже запора не оказалось. Что же, тем лучше! Орлов открыл дверь, вошел и встал у порога. «Шеф» не обманул: точно передал все, что видел в обители новоявленного художника. Правда, сейчас обитель была прибрана. Ни красок, ни кистей, ни даже портрета Насти. Видимо, все это художник, уезжая, забирает с собой, но из противоположного угла на Орлова смотрел мастерски списанный с подлинника Святой Георгий… Скорбные глаза богородицы в темном плаще, только что законченной и еще не снятой с мольберта копии, с укором и состраданием разглядывали ночного пришельца. Виктору стало не по себе… Он торопливо разостлал на полу одеяло, положил в него две