По повестке и по призыву. Некадровые солдаты Великой Отечественной - Юрий Мухин

– Доченька, бери своего напарника и надо пулеметную точку подавить.

И мы с Гришей отправились то по-пластунски, то перебежками, пробираемся вперед. Обстреливают. Мы взяли вправо, решили по одному. Гриша решил пробежать перебежкой, десяток шагов сделал – и «бах!», снаряд мелкокалиберный прямо в Гришу, вижу, разлетелись осколки винтовки. Я в шоке. Во-первых, жалко Гришу, а потом, мне одной трудно выполнить приказание. Но делать нечего, надо выполнять приказание и идти вперед. Проползла немного, и вот, видно, на мое счастье, пробежками догнали меня офицер и три солдата. Офицеру я объяснила ситуацию, он приказал держаться их. Солдаты пробежали и залегли, ждали нас, офицер перебежал, залег и махнул мне рукой. Я только приподнялась и сразу почувствовала, что через меня что-то прошло и сзади, с левого боку, полилась кровь в сапог. И я повалилась. Моя оптика меня подвела. Пока я ползала, чехольчик сполз с оптики, оптика сверкнула, день был солнечный, и немецкий снайпер целился в оптику, промахнулся сантиметров на пять. Пуля, пробив кишечник, пробила тазовую кость и разорвалась. Офицер по-пластунски ко мне приполз. Раскинул свою плащ-накидку, положил рядом со мной винтовку, я взялась руками за накидку, и он меня потащил. Дотащил меня до связиста и приказал, чтобы немедленно вызвали санитаров с носилками.

Прибежали две мои подруги, Валя Быкова и Маша Саблина. Эти добрые девочки, которые ухаживали за мной, когда стояли в обороне. Обстирывали меня. Маша была характером добрая, хохотушечка с черными веснушками наносу. Валя, наоборот, прямая противоположность ей. Но обе дружили между собой и со мной. Прибежали, ревут, положили меня на носилки и понесли, и тут нас встретила лошадь, запряженная в телегу, меня переложили в телегу и повезли. Участок дороги был устлан бревнами, место болотистое. Довезли до медсанбата. На столе мне обработали рану на бедре, где вышла пуля, а где вошла, там была только точка с горошину. Сделали укол противостолбнячный, врач говорит: «Снимите, девочки, с нее сапожки, все равно она жить не будет». Она думала, что я потеряла сознание и ничего не слышу, на нее стали ругаться, а я-то слышу и говорю:

– Снимите, девочки, сапожки, там ведь крови много, а жить-то я все равно буду.

Меня вынесли и положили в кузов полуторки, Валя положила на свои колени мою голову, подбежала к машине Галя Шевель, это подруга моей сестры Марии, они учились в Омске в мединституте вместе. Сказала, что получила от Марии письмо, и фотокарточку показывает, я гляжу, а фото расплывается, расплывается, и я потеряла сознание. По дороге, немного позже, я очнулась, увидела небо, макушки высоких деревьев, гляжу на небо, потом макушки сходятся, сходятся, и я опять потеряла сознание. Только чувствую, что Валины слезы капают мне налицо.

Очнулась я на операционном столе. Гляжу, весь живот намазан крепким раствором йода. Ну, думаю, стало быть, еще жива, спрашиваю:

– Кто мне будет делать операцию?

Хирург моет руки в перчатках:

– Я, – говорит, подходя ко мне.

А я ему:

– На совесть сделаешь, позову на свадьбу.

Одна из ассистенток, из нашего полка врач, сказала:

– Вот такая она и есть.

Мне дали подышать маску и велели считать, я досчитала до девяти и уснула. Больше я ничего не знала. Потом нас в палатке было 9 человек животников: восемь мужчин и я. После операции было вот что: бои были страшные, раненых было много, умерших уносили в отдельную палатку. И меня без пульса после операции понесли туда. Маша и Валя прибежали узнать, как я, живали? Им и сказали, что я умерла. А они принесли в кружке сметаны. Они вышли в лесок, сели на пенек и съели сметану, помянули меня. А потом написали моим родным: «Мы отомстим за Зою и т. д.». Похоронное отделение, когда стало выносить покойников для погребения, заметило, что я оказалась не окоченевшая, и сообщило врачам. Меня принесли обратно и стали отхаживать.

Нас, «животников», ничем не кормили привычным, а только шоколадка и немного водички. Выше колена была вставлена игла, и через нее вливали прямо в кровь больше литра чего-то. Нам сказали, что как только «по-большому» сходите, так считайте, что жить еще будете. Вот ведь, надежда какая, ею и стали мы жить. Рядом со мной лежал парень, москвич. У него осколком распороло живот, и весь кишечник вывалился на землю, он его подобрал в гимнастерку и сам пришел к санитарам. Вот такой жизнелюбивый человечище этот Витя (фамилию не помню сейчас). Вот просыпаемся, и первый его вопрос:

– Зоя, ты не сходила еще по-большому?

Потом он начал шутить:

– Вот, Зоя, встретимся мы с тобой на танцах, и я тебя приглашу и сразу вопрос задам: «ты по-большому сходила? – Все смеялись, оживали.

Стали нас выносить на воздух, прямо на носилках лежим среди деревьев и кустов, птички поют…

Была у нас сестричка Верочка, миленькая, беленькая девочка. Я ее попросила рассказать, что со мной на операционном столе делали. Она рассказала, что разрезали весь живот, вынули в тазик кишечник, промыли, заштопали его в шести местах, промыли полость живота, сложили кишечник в полость живота, зашили, оставив дырочку, в которую вставили фитиль, скрученную марлю длиной с метр. Поэтому фитилю выходил гной. Я попросила ее написать мне домой, что я ранена в пятку (я свои большие пятки ненавидела всю жизнь). Дома, конечно же не поверили. Во-первых, они уже получили письмо от девочек, что я уже погибла, а во-вторых, письмо-то второе тоже не я писала, сестричка писала.

Хирург, который мне делал операцию, Павловский Павел Петрович, сам из города Новосибирска, а учился тоже в Омске, вместе с моей сестрой Марией и Галей Шевель, был старше меня, у него уже был сын 5 лет. На обходе закатывает одеяло, а я его обратно, он и говорит, улыбаясь:

– Ну, вот, краснеешь, стало быть, жить будешь.

В тыловом госпитале

Прошло некоторое время, нас отправляют в тыл. Пришел автобус с подвешенными носилками, нас разложили на них, и мы поехали. Прибыли на станцию, вдоль поезда стоит множество носилок с ранеными. Легкораненых поместили в теплушки, а тяжелораненых – в пассажирские, меня-аж в купе определили. Едем, и на какой-то остановке заходит ко мне в купе солдат-грузин, одна рука в гипсе, а в другой – букет полевых цветов. От сестер узнал, что в купе едет раненая девушка, и он решил навестить. Смешной, давай ругать и доказывать:

– Зачем, девушка, тебе надо было на фронт идти, зачем мы тогда, мужики, нужны? Нам же стыд-позор делаете, вы унижаете нас! – Звали его Рустам.

Эх, Рустам, знал бы ты, какие сейчас мужики-парни… Скоро российская армия сплошь будет из женщин. Молодые парни отмазываются от армии, матери же их грудью защищают, от Родины, призывающей к долгу. И у многих из них сейчас на этой груди, по моде, крестики с Иисусом, которого мать его, Мария, отдала в жертву за людские грехи. Грешницы, не о детях думают, а о своем спокойствии. А вот моя мать единственного сына от трех детей благословила на войну и мне не препятствовала. Понимала, что такое Родина и что такое мать. Рустам на каждой остановке бегал и приносил мне что-нибудь.

На какой-то станции меня высадили в операционную и стали вынимать фитиль. Это было не только больно, но просто ужасно, будто все кишки вытягивают. А я, упертая, молчала. Принесли в палату, и я была в ней с девушкой, Сашей Задорожной. Тело ее было все в бинтах, поражено множеством мелких осколков. Потом мы с ней ехали в одном купе до города Иваново. На станции Иваново объявили, чтобы легкораненые выходили к вокзалу, а тяжелораненые ждите, вас вынесут. Я же сама себе скомандовала идти, отменив прежний приказ лежать. И вот я, в нижнем мужском белье, скрючившись, швы-то не сняты, подалась по перрону, а в вагоне меня потеряли, затем догнали с одеялом-конвертом. На вокзале много женщин, пришедших угощать раненых чем-либо. И мне дали пирожок с картошкой. Я только откусила, и подбегает сестра:

– Нельзя ей этого кушать!

– Почему? – спрашивает женщина.

– Потому что у нее кишечник зашит, – отвечает сестра.

А так хотелось мне этого пирожка от этой доброй тети.

И унесли меня. Развезли по госпиталям. Мы с Сашей в одной палате, еще мы подружились с Женей Осиной и литовкой Данной, она была пулеметчицей, и у правой руки оторваны пальцы, кроме мизинца и безымянного.

Сняли с меня швы, но вставать не разрешили, немного температурила. Но я решила все-таки встать. Встала, дошла до стола и упала в обморок. Очнулась уже на кровати. Но я ведь по натуре непоседа и стала пока сидеть подольше, потом ходить понемногу. И так пошла. А из швов на животе выходили лигатуры, нитки, и я их наловчилась сама вытаскивать, за что мне попадало.

Женя Осина, подружка моя по госпиталю, была мне еще землячкой, она была из Барнаула, у нее было легкое ранение, и мы были с ней огорчены, когда ее выписали снова на фронт, я же еще оставалась в палате. Она мне написала стихи:

Я сегодня вновь на запад еду,В дальние, суровые края,Где грохочет бой, не умолкая,Выйдь, родная, проводи меня,Ты туда навряд ли вновь вернешься,Путь лежит твой на восток, в Сибирь.На Алтае, в старом городишке,К моей маме в домик загляни.

Потом уже, после войны, когда работала в крайкоме комсомола, я посетила дом на привокзальной площади, но ее мамы там не оказалось, дом она продала и уехала.