Записки на салфетках - Гарт Каллахан

Однажды вечером Эмма поехала к одной из своих подруг по команде на вечеринку с ночевкой. Девочки не так уж часто видятся в межсезонье и таким образом поддерживают свою дружескую сплоченность. Я был рад за них. Ее команда состоит из невероятно талантливых девочек, да еще и лучших спортсменок в лиге. Каждый во время их игр испытывает необыкновенное воодушевление, даже зрители.

Нас предупредили, что в доме есть животные, а у Эммы время от времени проявляются аллергические реакции. Мы думали, что все же попробовать стоит. Но когда Эмме в самом начале вечера стало нехорошо, мы коллективно решили, что для нее будет лучше поехать домой.

Я выехал из дома в 10 вечера, чтобы забрать ее. Это был нелегкий день, и обычно в 10 вечера я уже сплю. Отдых для меня важен, но не так важен, как моя дочь. Я провел в дороге 25 минут, в темноте, без единой мысли об усталости. Я был счастлив совершить эту поездку.

Эмма забралась в мой грузовичок, и я спросил, все ли с ней в порядке. Она ответила:

– Весь вечер и ночь я бы не выдержала. Спасибо, что приехал за мной.

Я посмотрел ей в глаза и просто сказал:

– Я всегда буду приезжать за тобой.

Она вроде как кивнула головой, и я повторил:

– Я всегда буду приезжать за тобой.

Она подумала, что мне показалось, будто она меня не расслышала, и подтвердила, что поняла мои слова. Я же знал, что она меня слышала, но мне нужно было, чтобы она меня слушала.

– Я всегда буду приезжать за тобой.

Я на мгновение сжал ее руку и дал ей прочувствовать то, что имел в виду. Она медленно кивнула. До нее дошло. Она улыбнулась.

После этого я перечислил ряд причин, по которым мне, возможно, нужно будет приезжать за ней: спущенная шина, неудачное свидание, тоска по дому или даже подружка, которая слишком много выпила и не должна садиться за руль.

– Я всегда буду приезжать за тобой. Я твой папа, и буду рядом. Позвони мне – и не будет никаких вопросов, по крайней мере пока ты не окажешься дома и в безопасности. Я никогда не скажу «нет».

Только позднее до меня дошло, что в этой фразе тоже шесть слов. И она была так же значима, как и «Я люблю смотреть, как ты играешь».

Говоря Эмме эти слова, я просто думал о ней, о том, как сильно я ее люблю и как буду о ней заботиться, если ситуация хоть в какой-то мере будет меня касаться. Теперь я понял, насколько эта фраза близка к тем чувствам, с которыми, вероятно, относится к нам бог.

Я всю свою жизнь был католиком. Я вырос в ирландской католической семье. Это означало, что в основном наши домашние праздники совпадали с религиозными праздничными и памятными днями. Они также включали длительные турниры по пиноклю и разнообразные напитки, содержавшие ржаной виски. «Простыни» с записями счета партий в пинокль сохранялись от одного семейного сборища до другого, потому что поглощение «ржаного» нередко создавало ложные воспоминания о сыгранных матчах. Я так и не пристрастился к ржаному виски, зато способен достойно выступить в игре в пинокль или религиозной дискуссии.

Порт-Лейден – городок маленький, но у нас было целых пять церквей. Бóльшая часть горожан посещали одну из месс по воскресеньям. Мои первые воспоминания о религии связаны с воскресной школой, занятия в которой вела сестра Мария-Агнесса. Она была несгибаемой монахиней и не терпела баловства. Выучивая молитвы и стихи из Библии, мы получали серебряные звездочки в наши катехизисы. Если же не выучивали, наказание могло варьироваться от удара линейкой по костяшкам до чтения молитвы вслух, снова и снова. Религиозное обучение у Марии-Агнессы было невообразимо далеким от Каникулярной библейской школы с ее рукоделием, пением и разбавленным водой пуншем «танг».

Через пару лет после первого причастия я стал мальчиком-алтарником и служил во время мессы. Нередко священнику у нас помогали до шести мальчиков-служек. Мне было приятно помогать в церкви, но не сказать, чтобы я ощущал в себе огонь веры. Мои действия казались банальными и не имеющими значения. Только когда в наш приход перевели отца Мулвейни, я по-настоящему узнал, что такое вера.

Отец Мулвейни был воплощением веры. Каждое произнесенное им слово шло от сердца. Он любил бога, и его призванием было рассказывать другим об этой любви. Отец Мулвейни взял на себя личную ответственность за то, чтобы мальчики-алтарники понимали, почему определенные действия во время мессы важны. Моя роль обрела новый смысл.

Приближаясь к таинству конфирмации, я должен был выбрать себе конфирмационное имя. Я выбрал Эндрю – не в честь св. Андрея, покровителя рыбаков и изготовителей канатов, но ради того влияния, которое отец Эндрю Мулвейни оказал на мою жизнь. Благодаря ему я вырос в своей вере в бога. Я вступил в музыкальную группу и стал служить во время евхаристии.

Несмотря на всю внешнюю атрибутику, в глубине души я был слишком упрям, чтобы верить, что бог действительно играет ежедневную роль в моей жизни. Я обладал свободной волей и был властен над своей судьбой. Отчасти сопротивление мое вызывал тот факт, что я был настолько человеком. Я совершал ошибки. Выносил ошибочные суждения. Не всегда поступал правильно и не всегда был хорошим. Я был очень эгоистичен, в особенности в том, что касалось моего времени. Не слышал, чтобы бог поправлял меня, – но, с другой стороны, не очень-то внимательно и прислушивался. Взрослея, я постепенно перестал участвовать в мессе и даже стал пропускать воскресные службы. В конечном счете я даже больше не мог называть себя догматическим католиком.

Став взрослым, я нередко шутил, что мне следовало бы выбрать в качестве конфирмационного имя Томас – в честь Фомы Неверующего. Я изо всех сил старался быть лидером для своей семьи, но часто спотыкался. Только когда Эмме исполнилось 10 лет, она прошла через крещение и первое причастие. Мы вступили в группу FIRE (семейную межпоколенческую группу религиозного образования) и стали вновь ходить на мессу.

Когда мне был поставлен раковый диагноз, я сразу же внес себя в молитвенный список в церкви. Увы, именно так многие мои друзья в церкви узнали о моем диагнозе – мое имя было внесено в список людей, нуждающихся в молитвах за них в борьбе с раком. Когда назвали мое имя, я услышал целую лавину ахов и охов. Мне было неприятно то, что невозможно было сказать об этом каждому индивидуально, но мне нужно было драться в бою! Мне нужно было удерживать в целости семью!

Перед своей первой операцией я попросил нашего приходского священника совершить помазание болящего – одно из семи таинств. Я никогда раньше не принимал это таинство и был пристыжен, когда священник обихаживал меня, произнося надо мной молитву. Я хотел ощутить божие присутствие, быть уверенным, что он присматривает за мной, но меня не оставляли сомнения. Однако одно мне запомнилось, пока я слушал, как отец Дэн говорит с богом от моего лица. Он молился не только о моем исцелении, но и о моих хирургах, о том, чтобы бог вел их и они хорошо сделали свою работу.

Для меня это было важное отличие. Я об этом раньше не думал. Идти на операцию, зная, что люди молятся не только обо мне, но и о множестве врачей и медсестер, которые будут заботиться обо мне в операционной, – это было сильно. Пожалуй, я скорее верил в то, что бог сможет исцелить меня руками врачей, чем в то, что он способен исцелить меня сам.

Мне также повезло в том, что больница, в которой я стал частым пациентом, была учреждением религиозным. Персонал мог носить на своей униформе пуговицу, на которой было написано: «Я молюсь». Было так утешительно видеть заботящихся обо мне медсестер и врачей – и одновременно визуальное напоминание о том, что эти люди тоже верят в бога.

После операции, когда я выздоравливал дома, великодушные люди носили мне святое причастие, поскольку я сам не мог ходить к мессе. Но когда я полностью оправился, вернулся к работе и получил чистую историю болезни, я больше ни разу на мессу не ходил.

Кто не ищет, тот не найдет. –

Когда мне поставили второй диагноз, что-то внутри изменилось. Обычно я еще как-то держался, пока не появлялось время для себя. Оставаясь в одиночестве, я впадал в ярость. Честно говоря, гнев во мне кипел с самого первого дня, когда поставили диагноз. Гнев, источником которого был страх. Будущее моей семьи было поставлено под удар. Я так и не понял, как мне победить в этой битве. Моих знаний было для этого недостаточно. И мне нужно было кого-то в этом обвинить.

Второй диагноз сделал этот гнев по-настоящему взрывным. Он уже не кипел тихонько, под крышкой. Я пытался заключить сделку с богом. Я не хотел, чтобы Эмма росла без отца. Я был готов сделать что угодно, отказаться от чего угодно, чтобы не дать этому случиться. Как ни странно, сколько бы ярости ни бушевало внутри меня, я все равно верил в бога. Я все равно знал, что он существует, но ненавидел его за то, что он со мной сделал. Я ненавидел его из-за Эммы.