Второе дыхание - Георгий Северский

— Огонь!

В ответ загремело. Немцы были пунктуальны.

И разведчики опять ничего не увидели.

— Маска скрывала неприглядные черты незнакомки, — сказал начитанный Балашов.

— Ничего, — пообещал Кожухарь. — Стемнеет, и мы ее засечем по вспышке. А пока что намечайте ориентиры, которые будут видны в темноте.

— Вон то дерево, — показал Зобнин. — Оно на фоне неба.

— И та скала.

Кожухарь кивнул головой.

Теперь разведчики с нетерпением ожидали ночи. Наконец, короткие крымские сумерки заволокли разбросанные по долине домики Сюрени, и сразу началась ночь, опять глухая, беззвездная.

А над Севастополем полыхали разноцветные зарницы.

Разведчики напряженно всматривались в темноту. Пушка молчала. Восемь часов. Тишина… Девять. Орудие безмолствует…

Время близилось к одиннадцати. Кожухарь нервничал, ему хотелось курить, хотя курить пришлось бросить еще в первой разведке. Такая уж это профессия — некурящая.

Выстрел раздался неожиданно, хотя разведчики внутренне были готовы к нему. Вспышки заметить не удалось.

Кожухарь взглянул на часы. Ровно одиннадцать.

Прошло десять минут. Воздух стал на мгновенье тугим. Протяжно загрохотало эхо.

— Кто видел вспышку? — спросил Зобнин. — Я не видел.

— Никто не видел. Вспышки не было, — ответил Кожухарь.

Не было вспышки и при новом выстреле.

— Так, — спокойно проговорил Кожухарь. — Все понятно.

Он задумался. Было ясно, что вспышку гасила какая-то сложная система. Оставалось одно: проникнуть в Бахчисарай и попытаться что-нибудь разузнать у знакомых Балашова. План этот был трудно выполним и поэтому плох.

Одно дело — проникнуть в оккупированный город под видом мирного жителя, а другое — сейчас, когда за версту чувствовалось, что они партизаны. Впрочем, Кожухарь рассчитывал на темноту. Больше рассчитывать было не на что.

Знакомыми тропами разведчики вернулись к Чуфут-Кале и пошли влево. Балашов повел их через горы. Узенькие кривые переулочки упирались в нависшие скалы. Заставы в таких местах не выставлялись. Эту часть города немцы считали неприступной. Так оно в действительности и было.

— Хорошо, что ночь, — невесело пошутил Зобнин. — Хоть не видно, куда ставишь ногу. Днем бы я ни за что не спустился!

— В следующий раз возьмем парашюты, — пообещал Балашов.

Наконец, разведчики перевели дух. Им не верилось, что спуск закончился и они остались целы. Быстро двинулись вниз по извилистому переулку, смакуя прелести ходьбы по сравнительно ровной земле.

Балашов свернул вправо. Улицы ничем не освещались, хотя где-то неподалеку стучал движок. Шли тихо, прикрыв шмайсеры полами плащ-накидок. Внезапно Балашов остановился. Они прислушались. Из темноты нарастали мерные тяжелые шаги.

— Патруль! Назад! — шепнул Кожухарь.

Они повернули. Но спрятаться было негде. Квартал сплошь состоял из тесно прижатых друг к другу домов. Ни ворот, ни открытой калитки. Все заперто. А стук сапогов раздавался все ближе и ближе. Их спас забор. Высокий каменный забор или, вернее, Зобнин, который ухитрился на него вскарабкаться. Остальное — втащить наверх Балашова и Кожухаря — было делом грубой физической силы, а не разума, как сказал потом Балашов.

Дом, куда их привел Балашов, стоял на отлете, в маленьком глухом переулке. Партизан здесь принимали не впервые. Хозяйка захлопотала. Подавала на стол холодную картошку, резала хлеб, а сама посматривала на оружие разведчиков. Она еще не видела, чтобы партизаны приходили так открыто.

При мерцающем свете коптилки Кожухарь огляделся. Жили здесь бедно. Голые стены, посредине стол, две грубые табуретки. Да еще у окна в большом глиняном горшке чахлый фикус. Часть комнаты была отгорожена куском материи, очевидно, там спали. В углу тускло поблескивали образа.

«Трудно живут», — подумал Кожухарь.

Худой старик, наверное, отец хозяйки, неопределенно кивнул в сторону:

— Ну, как там?

— Ничего, деду.

— Да-а… А я вот тоже двух георгиев имею… Еще за прошлую германскую, — почему-то сказал старик. Он сказал это без хвастовства, просто желая стать чем-нибудь ближе к людям  о т т у д а.

И Кожухарь его понял…

Разведчикам не везло. Хозяева слышали про орудие, но где оно установлено — не знали. Выяснилось, что местным жителям вообще ничего не известно. Всюду запретные зоны, из города никого не выпускают.

Кожухарь упорно искал выхода. Он хмуро посмотрел на партизан. Смелые, хорошие ребята, но чем они могут сейчас помочь?

И вдруг у него мелькнула дерзкая мысль:

— Будем брать языка!

— Ну, что ж! Этого добра здесь хватает, — сказал Зобнин, вставая из-за стола и дожевывая картошку.

— Коза ест там, где привязана, — засмеялся Балашов, застегивая плащ-накидку. — Тетя Лиза, дверь не запирайте, сейчас вернемся.

И действительно, разведчики вернулись быстро. Ошеломленного немца посадили около стола, и Кожухарь, с трудом подбирая слова, начал допрос.

Пленный сказал, что он солдат 124-го пехотного полка. В Бахчисарай прибыл только вчера и ничего здесь не знает. Кожухарь внимательно просмотрел его документы.

Немец не врал.

Узнав, в чем дело, всегда спокойный, невозмутимый, Зобнин рассвирепел:

— Чертова мокрица! Чего же он лез?

Балашов рассмеялся:

— А ты, прежде чем стукать его по башке, спросил бы, когда он прибыл в город.

Кожухарь, уже без интереса допрашивая пленного, думал, что предпринять дальше. Наконец он сказал:

— Придется идти брать второго.

— А этого куда денете? — встревожился старик.

— Этого? Останется здесь. А с ним Балашов. Пойдем вдвоем.

Пленного связали, сунули в рот кляп и положили под кровать, в отгороженный угол.

Сразу став очень серьезным, Балашов подошел к Кожухарю.

— Нельзя без меня! Ни он, ни вы города не знаете.

Кожухарь озадаченно посмотрел на ребят.

— Верно. Этого я не учел. Останется Зобнин. Собирайся, Балашов.

Разведчики ушли. В доме все стихло. Только за перегородкой изредка ворочался связанный немец. Время тянулось медленно. Дед, как сидел за столом, так и заснул, и Зобнин понял, что он очень стар.

Хозяйка, наклонив голову, молча что-то шила…

Выйдя из дому, Кожухарь и Балашов прокрались до конца переулка. Они бродили пустынными ночными улицами, подстерегали за углами, караулили на перекрестках. Все было напрасно. Кроме парных патрулей, на улицах никого не было. А время шло. До рассвета оставалось немного.

Балашов предложил напасть на патрульных. Кожухарь не согласился. Патрульных сразу же хватятся. Поднимется тревога.

Опять послышался мерный стук движка, и разведчики повернули в ту сторону.

В конце переулка, во дворе, огороженном невысоким саманным забором, на шесте раскачивалась электрическая лампочка. При ее свете Кожухарь и Балашов увидели несколько мотоциклов и фургон-прицеп, в котором работал движок. Поодаль стоял автомобиль с кузовом-вагончиком. От прицепа к автомобилю тянулся толстый кабель.

«Радиостанция», — определил Кожухарь.

Разведчики притаились у забора. Щелкнула дверь вагончика, мелькнула полоска света. Донесся обрывок немецкой речи. Дверь захлопнулась. Кожухарь шепотом выругался: грузный немец не спеша уходил в глубь двора. Вдруг он повернул и быстро зашагал к забору, за которым, согнувшись, прятались разведчики. Балашов схватился за нож. Кожухарь, почувствовав это движение, предостерегающе взял его за локоть. Немец подошел к забору и начал расстегивать шинель. Мгновение — Кожухарь рывком выпрямился и наотмашь ударил немца по голове. Тот грудью повалился на забор.

Через четверть часа разведчики были дома. «Языка» примостили на табурете и привели в чувство. У немца громко и часто стучали зубы. Временами он хватал ртом воздух и икал. Ему дали воды. Кожухарь посмотрел в солдатскую книжку пленного и начал допрос:

— Капрал Франц Гассель?

— Да!

— Воинская часть?

— 50-я пехотная дивизия, рота связи.

— Ваша профессия?

Немец оживился.

— О-о, я рабочий. Бавария. Завод. Понимаете? Гроссмастер пива. Я делал экстрапиво!..

Кожухарь оборвал его:

— Ваша военная специальность?

Немец увял:

— Мотоциклист-связной.

Кожухарь достал карту:

— Покажите зенитные батареи.

Немец провел языком по пересохшим губам и огляделся. Возле печки сидел проснувшийся старик и с нескрываемым любопытством смотрел на немца. Рядом стояли Зобнин и Балашов. Пленный судорожно икнул.

— Ну, я жду! — повелительно проговорил Кожухарь.

Немец наклонил голову, избегая взгляда Кожухаря, хрипло сказал:

— Нике! Я не могу.

— Можешь! — резко, как команду, бросил Кожухарь. Немец вздрогнул, втянул голову в плечи и поспешно согласился.

— Да-да! Могу. Битте, — дрожащими руками он взялся за карандаш.