Сиреневый Кристалл - Александр Мееров

Сложные обстоятельства привели в экспедицию сына профессора Вудрума Александра. Из сохранившейся переписки видно, как мать Александра, Наталья Сергеевна Вудрум, всеми силами противилась тому, чтобы он ехал вместе с отцом. Мягкий, уступчивый, судя по всему не очень умевший вникать в дела повседневные, житейские, Иван Александрович в этом случае был непреклонен. Ни один из документов не подтверждает, что Александр сам хотел принять участие в намечавшихся исследованиях или стремился в экзотические страны. Молодой Вудрум всего за два года до отъезда на Паутоо окончил Петербургский университет и к моменту сформирования группы еще не имел такого опыта, каким располагали остальные члены экспедиции. Однако рассудительный и далеко не опрометчивый Вудрум все же настоял на том, чтобы сын принял участие в нелегком, если не сказать рискованном, походе.

Итак, экспедиция была наконец сколочена. Многолетние усилия Ивана Александровича Вудрума, казалось, увенчались на этом этапе успехом: настал день отплытия. Кто же, как не он сам, лучше всего может рассказать о первых днях путешествия?

Откроем его дневник:

"3 (21) ноября 1913 года. Борт парохода "Азалия".

Счастливый, утомительный и очень тревожный день - сегодня мы покинули родной берег. Сколько лет я ждал этого дня, стремясь к своей цели! И вот он пришел. Осенний петербургский день, холодный, ветреный, полный предотъездных забот и волнений.

Пароход отходил в два часа пополудни, но мы с Александром приехали в порт к девяти утра. Николай Николаевич был уже там и хлопотал о погрузке нашего объемистого имущества.

К отъезду мы готовились долго, много вечеров проводя над составлением списков всего потребного, продумывая все до мелочей. Несколько раз даже откладывали сроки отплытия. Однако, чем больше мы делали, тем больше оставалось незаконченного, а в последние дни дел накопилось столько, что казалось: "Азалия" и на этот раз отойдет без нас. Уже в порту Александр вспомнил о невыкупленном заказе в книжном магазине Риккера и, взяв извозчика, помчался в город. Ко всем тревогам прибавилась еще одна: не опоздал бы сын к пароходу.

Не все было улажено с погрузкой, а уже стали подъезжать с семьями и близкими наши сотоварищи по путешествию. Приехала Натали с матерью, а Александра не было. К часу дня народу набралось порядочно, и у меня защемило сердце: сколько людей вверяли мне свою судьбу! Сколько близких будут ждать, волноваться, молиться!

Мы, разумеется, никакого шума вокруг наших планов путешествия не поднимали, о намерениях наших специально никого не оповещали, и все же провожающих набралось больше, чем можно было ожидать. Кроме родных и близких приехали многие знакомые, друзья и просто люди, тепло относящиеся к задуманному предприятию. Это было приятно, но я никак не мог понять, почему Николая Николаевича совершенно искренне огорчало отсутствие корреспондентов.

Во втором часу наконец приехал Александр и с ним большая компания молодых людей, часто бывавших у нас в доме. Судя по их виду и настроению, отъезд Александра они успели отметить достаточно весело, да и книг от Риккера он так и не привез.

Густые, низкие гудки парохода застали нас врасплох: последний час промелькнул незаметно. Незаметно же стали отдаляться от борта берег, приветливые, добрые и грустные лица провожающих. Внезапно потемнело. Повалил снег. Крупный, все залепляющий мокрыми хлопьями. Как опустившийся занавес, он скрыл от нас и близких, и порт, и город.

Снег прекратился так же внезапно, как и начался. Проходя морской канал, мы обратили внимание, что значительно посветлело, и вскоре увидели лес мачт. Перед нами был Кронштадт. Никто не покидал палубы: прощание с Петербургом заканчивается не раньше чем скроются грозящие морю форты Павел и Александр и исчезнет из виду купол Андреевского собора.

Вскоре не стало видно Толбухина маяка. Мы оставили палубу и поспешили поудобнее расположиться в каютах.

...На протяжении двадцати лет почти не было дня, когда бы я не вспоминал своего первого путешествия на острова Паутоо. Вернувшись на родину, я не мог свыкнуться с мыслью, что я это видел и пережил. Долго казалось, будто грезится какой-то волшебный сон, от чарующих и волнительных впечатлений которого не мог, да и не хотел отделаться. И вот сейчас особенно сильно желание не только воскресить пережитое, но доставить эту ни с чем не сравнимую радость Александру, попытаться и других познакомить со своими впечатлениями и наблюдениями. Просматривая записи первой поездки теперь, уже глазами, ставшими на двадцать лет пристальнее, понимаешь, как много было видено молодыми глазами, вспоминаешь, как сильно было чувствовано, и сознаешь, как мало и плохо было записано.

Удастся ли на этот раз записать лучше?

4 ноября 1913 года

Ночь была трудной: "Азалию" изрядно швыряло. Утром, глядя в зеркало на свое позеленевшее лицо, я не без ехидства приговаривал: "Увы, ты сам этого хотел!" Больше всех измучился наш славный Серафим Петрович. Он весь день пролежал в каюте, проклиная море, меня и даже свою биологию, любовь к которой заставила его принять участие в нашей экспедиции. Я его ничем не мог утешить, памятуя, что и раскопки у нас будут подводные и базироваться мы будем на плавучих островках, которые тоже порядком покачивает у прибрежных рифов.

Как ни странно, Александр, никогда не отличавшийся здоровьем, чувствует себя превосходно.

К утру море несколько успокоилось. Еще на рассвете мы вышли из неприветливого в эту пору Финского залива, проводившего нас сырым и пронзительным ветром. Балтийское море, кажется, будет покладистее. Но сейчас оно черно (выходил перед сном на палубу). Черно и на небе, сплошь одетом облаками. Как радостно встречать в этой черноте каждую светящуюся точку, зажженную рукой человека на рассеянных по пути банках и отмелях, будто провожают нас заботливые люди, намечая огнями безопасный путь, желая доброго странствования.

Огни судов попадаются редко, но радуют по-особенному: ведь корабли идут к нам, в Петербург, Гельсингфорс, Ревель!

Днем обогнули невысокий лесистый берег Даго и направились почти правильно на юг. Позади остался Дагеррортский маяк, похожий на судно, и вскоре мы ничего не видели, кроме волн и неба. Волны серые, тяжелые и быстрые. Они сердито сталкиваются друг с другом, подчас вздымаясь очень высоко, и бессильно падают, чтобы через мгновение снова столкнуться, вспениться. И так без конца. Сколько волн разных, то грозных, то ласковых, то иссиня-черных, то прозрачно-зеленоватых, нам еще предстоит увидеть, прежде чем мы войдем в спокойные воды Макими! Меньше трехсот миль отделяет нас от суровых и таких милых сердцу гранитных берегов Невы. Где-то совсем рядом остров Эзель, последние свои берега. Еще не открылась первая чужая земля, а кажется: родина покинута очень давно, невозвратимо. Нехорошее это чувство, нельзя поддаваться ему, памятуя, как много желанного и радостного ждет впереди.