В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

— Ты смотри, парень, не усни. Проспишь — машину испортишь. Убытков тогда не оберешься. Старайся. К рождеству награду получишь.

Я старался изо всех сил. Все же двенадцать часов под полом, в сырости, давали себя знать. Я стал сильно уставать и иногда засыпал. Но всегда инстинктивно просыпался, когда чуть изменялся ход рам.

Однажды я забрался на перекладины под самый пол. Устроился очень удобно. Сидел, болтал ногами, посвистывал и не заметил, как уснул. Сколько проспал, не знаю. Чувствую запах гари, а проснуться не могу. Кто-то ухватил меня за ноги, я полетел с перекладины и шлепнулся на землю.

— Ты что это дрыхнешь? Рамы губишь!

Я ничего не понимал. Только чувствую — настала непривычная тишина. А надо мной стоит хозяин и потрясает кулаками:

— Паршивец! Подшипники сплавил!

Пришел Потапыч. Он снял подшипники и стал их осматривать.

— Только баббит расплавился, а шейку не тронуло. Быстро наладим. Степан, принеси шабера.

Степан принес какие-то незнакомые мне инструменты и начал ими скоблить подшипник. Уверенной рукой водил он шабером, сдувая с подшипника блестящие стружки баббита.

— Ничего, все будет в порядке, — проговорил он, ободряюще взглянув на меня.

Я со страхом смотрел на хозяина, думая: «Прогонит меня, что буду делать?»

Через час все было налажено. Машину пустили. Рама пошла плавно. Подшипник не нагревался. Хозяин сказал мне:

— Ну, что мне с тобой делать?

— Это я виноват. Мало учил парня, — вступился за меня Потапыч.

— Ты что, Михайло Потапыч, на себя чужую вину берешь? Я ведь сам предупреждал его, чтобы он не засыпал.

— В этом все и дело, — спокойно заметил Потапыч. — Двенадцать часов в сыром подвале и взрослый не выдерживает. Данило — здоровяк, а уже два раза плавил подшипники.

— А как этот, осваивает?

— Парнишка толковый. А что уснул — значит, не осилил. Это я должен был учесть и почаще его проверять.

Потапыч говорил твердо и уверенно. Хозяин взял ветошку, вытер руки и, не сказав ни слова, ушел из подвала.

— Прогонит он меня, дядя Михайло? — спросил я.

— Не прогонит. А ты, когда тебя будет клонить ко сну, беги ко мне. Понял?

Он собрал инструменты и вышел. Я провел остаток дня в большой тревоге. Но все обошлось благополучно. Я продолжал работать.

Корней Лаптев был человек совсем иного склада, нежели Козырев. Витим Софронович представлял собою тип старозаветного, патриархального купца. Он вел свою торговлю без всякой бухгалтерии, по записочкам да по своей памяти. На приказчиков он смотрел как на профессиональных воров, без которых, к сожалению, в большом хозяйстве не обойдешься. Он знал и то, что старозаветные приказчики — «молодцы» — придерживаются такого правила: «Чтобы сподручнее было красть, надо давать хозяину как можно больше прибыли». Поэтому и мирился с систематическим воровством своих служащих.

У Лаптева все было устроено на иной лад. Он следил за каждой мелочью, учитывал каждую копейку, каждую рабочую минуту. Точная справка о состоянии дел завода каждое утро лежала перед ним. К людям он относился, как к средству получения прибыли, и только.

В остальном ему не было дела до рабочих.

Разговаривая с механиком, он не раз высказывал свой взгляд на ведение заводского хозяйства.

— Порядок в деле — прежде всего. Я промышленник. У меня должна быть каждая щепка на учете. Я не хочу быть неграмотным купцом. Хочу быть промышленником-европейцем. Город наш еще керосином освещается, а у меня — электричество. У меня днем и ночью светло. Завод днем и ночью работает… Я создаю не купеческий, а промышленный капитал. Я слыхал, что в Европе заменяют трансмиссии моторами. Можно это у нас, Михайло Потапыч?

— Можно. Почему же не можно? Только нашей динамки на это нехватит. Новую электрическую станцию надо строить. Это денег будет стоить.

— Что же, можно подумать. Выпишу прейскуранты, тогда посмотрим, подсчитаем.

Однажды, отработав смену и возвращаясь домой, я увидел у ворот завода толпу баб. Среди них стоял Корней и о чем-то горячо спорил. Я спросил стоявшего неподалеку рабочего:

— Что это хозяин с бабами-то?

— Это он копейки выжимает из баб: опилки им продает. Раньше по копейке с ведра брал, а теперь две требует.

— Опилками торгует?!

— А как же! Наш Корней на каждой щепке зарабатывает. Ничего не упустит. Теперь он стращает баб, что будет вывозить опилки на свалку, если не станут платить ему по две копейки за ведро.

— А зачем им опилки?

— Как зачем? Они опилками печи топят. Весь поселок опилками согревается.

Корней между тем ораторствовал:

— Вы поймите, голубки: сажень дров на базаре три рубля стоит, а вы мне по копейке за ведро платите. Это ведь даром.

— Из души ты у нас последние копейки тянешь! Изверг ты! Стыда у тебя нет!.. — кричали «голубки». — Мы на эти копейки детишкам хлеб покупаем, а ты его у детей изо рта вырываешь!

— Вы не волнуйтесь, голубки. По две копейки — убыток вам небольшой. Можете не брать, я вас не неволю. Вывезу опилки на свалку.

Но тут Корней промахнулся, погорячившись. Бабы этот его промах использовали:

— Вывози! Тогда копейки-то у тебя уплывут!

— Это уж мое дело, — еще не замечая своего промаха, ответил Корней.

— Идемте, бабоньки, по домам! Пусть опилки свои на свалку вывозит. Пусть! Мы там опилки даром брать будем.

Корней спохватился. Он начал сдавать и, еще немного поспорив, сдался окончательно:

— Ну, раз уж вам так трудно, платите по-старому — по копейке.

— Давно бы так. Ох, и жаден ты! Ни стыда у тебя, ни совести нет! — отчитывала его горластая баба.

Так отбили бабы наступление промышленника на их копейки.

Продавая доски мелким покупателям, Корней никаких уступок не делал.

— У меня цены без запроса. Я не торговец, а промышленник.

— У Корнея никогда убытков не будет, — говорил мне Степан, — как бы дешево он ни продавал свои доски. За каждое бревно он платит казне по пяти копеек. А с каждого бревна — пять ведер одних опилок. Так что бабы своими копейками ему этот расход оплачивают… На круг его расход — на рабочую силу, вместе с конторщиками и бухгалтерами — сто рублей в сутки, не больше. А на двух рамах он до двухсот бревен в сутки распиливает. Каждое бревно ему на два рубля досок дает, да еще горбыли. Вот и посчитай: сколько он наживает! В этом, браток, вся штука. Богатеет он за счет нашего труда.

Все эти вычисления мало трогали мое сознание. Недовольство, которое слышалось в словах