Люди без имени - Леонид Золотарев

— Важная птица! Послушаем дальше, что скажет нам!

Военнопленные, затаив дыхание, ожидали, но Эльянс Эркко неожиданно повернулся и пошел прочь.

— Только и всего? — спросил Шаров.

Сержант переглянулся с Пуранковским, и оба весело засмеялись. Они тоже ожидали, что инспектор что-то должен сказать, может быть, поругать военнопленных, сделать кое-какие указания, а он не счел нужным задерживать свое внимание на них, лишь только «представился».

Когда Эльянс Эркко подошел к свите, финский сержант сказал: — Самый бездарный министр, каких знала Суоми!

«Предатель» Семен Баранов был героем дня. Настроение у него хорошее. Доволен, что он подарил кировские ручные часы, отобранные в бараке, получил за это две пачки сигарет. В «торжественную минуту», когда фоторепортер снимал «подарок русского солдата финну» (так писали финские газеты), Баранов вытащил у него золотые часы. Какие причины побудили Баранова добровольно перейти на сторону врага, никто не знал, да и он признавался, что у него не было никаких противоречащих мотивов во взглядах на советское общество. Наоборот он заявлял, что в бытность пребывания в заключении понял о напрасно прожитых днях, когда занимался мелочным и грязным делом — воровством, что его трудом перевоспитали чекисты, и он будет работать честно на благо родины. Обстановка, в какую он попал в плену, разбудила в нем прежние страсти, и он забыл свои обещания. Жестикулируя руками, строя гримасы, он рассказывал окружившей его рютинской свите:

— В России моя профессия отмерла. Да еще говорят, что в России додумались воров по радио ловить, далеко зашла техника. … Вот, почему я махнул за границу.

«Свита» оживленно смеялась. «Гости» неожиданно уехали: в воздухе появились советские самолеты. Перед сном всех выгнали слушать радио. Хриплый голос диктора читал нараспев заученные, одни и те же слова.

… «Красноармейцы и краснофлотцы, командиры флота и армии! Пока не поздно одумайтесь… поверните оружие против комиссаров и коммунистов. Большевики обманули не только вас … Они обманули весь мир. Доблестные войска немецкой армии неудержимо продвигаются вперед. Судьба Ленинграда и Москвы решена. Правительство бежало в Америку, захватив золото…

Оно продало вас англо-американским капиталистам. Пока не поздно, поверните оружие, вы спасете сами себя …»

Далее продолжалась сводка с фронта немецкой и финской армии, причем в ней сообщалось о таких неимоверных потерях Красной Армии, о каких только подумать было смешно. Пуранковский подсчитал потери русских за неделю по сводкам информбюро для военнопленных. Они выражались в следующих цифрах: убито немцами и финнами 34 миллиона человек; взято в плен 29 миллионов 371 одна тысяча человек красноармейцев и командиров, не считая десятков миллионов уничтоженных на месте комиссаров, политруков и коммунистов. Когда он эти данные сообщил финским солдатам, один из них с веселой усмешкой произнес: «Превосходно, русская армия разгромлена! Я вижу скорый конец войны! Если русские еще продолжают сопротивляться, то это не иначе, как грудные дети взялись за свои игрушки и бьют нас …»

Не умевший сдерживать себя, Солдатов твердил:

— Вот бы мне этого болтуна, показал бы я ему кузькину мать!

Кончилась пропаганда. Легли спать. Номера 2326 еще нет в бараке. Только к утру принесли избитого. По матросской тельняшке и русым волосам Шаров узнал Леонида: на нем не было живого места.

— Эх-ма, разделали беднягу, как бог — черепаху! — сказал Баранов и брезгливо отвернулся.

За что его бьют, для многих было загадкой. Больше всех недоумевал Солдатов. Он поднял избитого на нары и укрыл шинелью. Утром прибыла новая партия военнопленных. Случалось, когда заступала иная смена, то разрешали приоткрывать дверь. Вновь прибывшие стояли в затылок, озираясь на барак, откуда сотни человеческих глаз с любопытством смотрели на них. Несмотря на стесненность в бараках, — порой некуда было ступить, не наткнувшись на чью — либо голову или руки, — каждый ожидал с нетерпением, когда же, наконец, получив «собачий номер», к ним в барак придут вновь прибывшие. Хочется узнать новое: они еще недавно с родной земли, как обстоит дело на фронте, скоро ли придут свои и выручат их из беды. Каждый жил этой мыслью, каждый мечтал вырваться из мучительного ада — позорного плена.

Пусть там, на родине, ожидает недоверие людей, сражающихся на фронте, но Родина — родная земля!

Начался развод пленных по баракам.

— Фамилия?

— Иванов.

— Номер 2369 … 4 барак. Пошел прочь!

— Следующий … Ты кто?

— Я политрук!

— Сатана! Юмалаута! Политруки!

Солдаты вскочили. Переводчик впервые слышал, чтобы человек осмелился сказать им в глаза — «политрук».

Не понимавшие русского языка, и те в миг сообразили, какой перед ними человек. Его подвергли бы еще на месте мучительным пыткам, какие могла бы выдумать человеческая злоба, но на передовой его не спросили о занимаемой должности. Первый пришел в себя полковник. Сделав движение руками, как будто собираясь схватить ненавистного ему человека за горло, спросил:

— Звать?

— Зовут меня Иваном!

— Откуда?

— Из Сибири!

«Из Сибири»- переспросил полковник, о чем-то задумываясь. Перед его глазами встала картина далекой Сибири, занесенной снегами, которой он никогда не видел. Занимаясь со своими солдатами, он показывал на карте, говорил, что вплоть до Урала будет «Великая Суоми», а Сибирь не входила в его неразумные планы, она в его ограниченном воображении была недосягаемой. И вот перед ним стоит человек из Сибири, к тому же политрук. Размышления полковника прервались неожиданным выстрелом. Политрук лежал на земле, стиснув в руке браунинг. Он не захотел переживать, питать надежды на что-то, унижаться перед врагами — ушел из жизни. Финны и пленные не понимали, каким образом политрук мог сохранить оружие, но факт остался фактом, и охрана произвела обыск во всех бараках.

Не успело исчезнуть впечатление гибели политрука, как в последних рядах забился в предсмертных судорогах молодой красноармеец. Пришел врач, но тот уже был мертв. Когда его раздели (а с мертвых снимали нетельное белье), обнаружили, что это была девушка. Она не захотела отдавать себя на позор и унижение, если откроют ее тайну.

— Ну, что ж, — сказал Маевский, — будем искать другой выход из создавшегося положения, если так глупо получилось!

— Пока мы ищем, нас всех, как цыплят, подавят и заморят с голоду, — ответил ему с грустью Солдатов.

— Для того, чтобы не задушили, надо самим душить, Николай!

Простая и открытая натура Солдатова, нескрываемая ненависть к врагу, нравилась Леониду, и они стали близкими друзьями. Леонида вызвали на допрос. Это был последний. Что хотели узнать от него? Их не интересовало положение на фронте. Они хотели сломить упорство советского человека и добиться от него признания неверия в свою родину. Ответ его был один: