Люди без имени - Леонид Золотарев

— Вот гад! — проговорил Леонид и кивнул головой Шарову. — Вчера снимали, как плюют нам в глаза, сегодня, как угощают! Допустить опубликования снимка нельзя! Михаил, ты понял меня?

Шаров подошел к финну и, вырвав у него из рук фотоаппарат, разбил о стену. Финн растерялся и не знал, как ему поступить: рассердиться и ударить русского или смеяться: над ним смеялись праздные зеваки. Из неловкого положения его вывел толстый господин, вошедший с переводчиком Беляевым. Жестом руки он приветствовал присутствующих и, сняв шляпу, вежливо поклонился трем русским морякам. Не уважение, а деньги заставили его кланяться перед пленными: он держал пари на крупную сумму.

— Содержатель «богоугодного» заведения, — начал Беляев, — идя навстречу благородным желаниям своих содержанок, добился разрешения у высшего начальства и приглашает вас посетить его.

Толстяк стоял с улыбкой, ожидая, какое решение примут военнопленные. Заметив, что слова не произвели на русских должного впечатления, какого он ожидал (а отрицательный ответ мог уронить его престиж) он поспешил добавить через переводчика: — Кроме того, он гарантирует от заболевания венерическими болезнями.

— Русские по проституткам не ходят: в России их нет уже двадцать три года, — не задумываясь ответил Маевский.

Содержатель притона, услышав отрицательный ответ одного, снова поклонился Григорьеву, ожидая, что скажет тот. Иван повторил то же. Шаров притворился, что не понял смысла разговора, и для смеха поблагодарил толстяка, предложив ему кушать на здоровье самому то, что он предлагал русским. Беляев перевел, и под дружный смех содержатель притона удалился.

Каждый день продолжалось одно и то же. Любопытные приходили смотреть на русских. Одни, как победители, — показать свое торжество и право издеваться над ними, другие — убедиться, так ли пропаганда описывала большевиков, третьи — просто поглазеть от нечего делать, а затем рассказать другим, кто еще не видел русских.

Наступил последний день пребывания трех русских моряков в хельсинской тюрьме. Утром их вывели во двор — первый раз за все время. Собралась многочисленная толпа. Военнопленные привыкли к ней. Она кажется на так уж страшной: и в ее массе они научились распознавать людей, сочувственно относящихся к ним. Матросы караула оживленно беседовали, стоя в отдаленности от толпы: ближе к ней был начальник тюрьмы и следователь с сигарой во рту. Моряков подвели к нему. Разговоры стихли. Следователь посмотрел на русских и, обращаясь не столько к ним, сколько к толпе, сказал: — Вы будете рабами!

Слова его заглохли в прощальных возгласах, послышавшихся из окон тюрьмы: — Мы запомним, как трех русских моряков содержали в хельсинской тюрьме! Над ними издевались, пытали, но они остались верны тому делу, за которое сражались!

— И они умрут с мыслью о родине! — крикнул Леонид, повернувшись к протянутым через решетку рукам.

- Они умрут, но товарищи по борьбе водрузят красное знамя победы, и оно, как символ свободы и счастья, будет гордо реять над миром!

На этом пребывание в тюрьме закончилось. Моряков повели по улицам города — толпа сопровождала их. Мало-помалу она рассеялась, и они остались впятером: трое военнопленных, матрос — конвоир, да сержант — пехотинец. Встречные прохожие озирались на них и строили всевозможные догадки: откуда в столице, расположенной за много сотен километров от фронта появились русские, и грозили кулаками, разнося ложные и панические слухи по городу.

— Итак, я снова один, — сказал Беляев, когда конвой, сопровождающий русских, скрылся за поворотом. — Куда пойти? С кем поделиться горем? О Родина! Родина! В водовороте Гражданской войны я не разобрался и забыл главное, что у меня была родина. Послушался эсеров — меня вышвырнули за борт жизни. У меня была еще возможность возврата на родину. Многие вернулись, но я продолжал слушать людей, которые шептали, что большевики не продержатся долго, и, что нас, хороших людей, пригласят к власти — мол, приходите и правьте нами. Пошло время — и нас никто не позвал — обошлись без нас! Двадцать лет прошло с тех пор, как я покинул родину. Двадцать лет был на отшибе — жил мыслями о родине. До этого времени питал еще надежду, но когда взялся за оружие — надежда исчезла. На что еще надеяться?

…. А радио кричало: «На что надеются большевики? Только люди, желающие несчастия своему народу, могут продолжать войну. Русской армии отныне не существует!… Эстония, Латвия, Литва, Белоруссия и, наконец, Украина с ее Донецким углем, Криворожской рудой, хлебом — все, что составляло жизненную силу, повергнуто в прах…»

— Ведь это правда! — восклицал Беляев. Он знал истинное положение на фронтах хорошо, слушая по радио сообщения «Совинформбюро», которое не скрывало отступления Красной армии, на основании которого он, искажая действительность, составлял свои клеветнические выступления и ожидал капитуляции России… И Павел не принимал никаких мер, чтобы порвать, порвать навсегда с прошлым и уйти к новому, а плыл по течению, куда толкало его время и чужие люди.

5. В центрально-распределительном лагере.

Военнопленных моряков привезли в центрально-распределительный лагерь, расположенный недалеко около города Лахти в маленькой деревне, на берегу живописного озера. Сплошной лес окружил его, только западная сторона имела небольшие прогалины. Лучи заходящего солнца, прячась в озере, придают ему красноватый оттенок. Привлекательный вид придавал озеру лес, отражаясь в нем. Вершины столетних сосен, на иглах которых играют тысячи различных оттенков, шептались между собой. Плескалась рыба в озере, дикие утки стаями плавали по нему. Никто не нарушал покоя деревенской жизни. Тихо и мирно жила финская деревня. Но пришли люди, одетые в солдатские шинели с буквой «S» на рукаве, знак различия шюцкора. Не слышно больше песен, веселых криков на берегу озера, и никто не выходит любоваться закатом солнца. Крестьян выгнали с насиженных мест. Деревню заняли под штаб и военные учреждения. Рядом с нею выкорчевали лес, площадь обнесли колючей проволокой, организовали лагерь. В нем наспех построили шесть бараков без единого окна, кухню, баню и — без чего не может существовать ни один лагерь — карцер. Все, что предназначено для военнопленных, расположено в северной части сбито в одну кучу. Большая часть территории лагеря без построек — это место для проверки прогулки пленных; посредине площади торчит одинокий шест, на котором треплется флаг.

Отдельно от всего строения расположен дом, где проводится регистрация вновь прибывших военнопленных и распределение на работы.