Среди обманутых и обманувшихся - Василий Розанов

«По еврейским законам, незаконнорожденным, mamser, называется только ребенок, прижитый замужнею женщиною не от своего мужа (у нас он-то и признается всеми усилиями закона „законнорожденным“) или от связи с одной из 39 запрещенных степеней родства. Дети же, рожденные свободною от брачных уз женщиной, например девицей, вдовой или разведенною, хотя бы и вне брака, признаются ритуально-законнорожденными, kascher» (отд. II книги, стр. 8, примечание).

Самое употребление термина «Kascher», применимого к одобренному, святому мясу ритуально правильно убитого в пищу скота, — говорит об особенном, религиозном одобрении таких рожденных и таких рождающих.

Обратимся и к анализу другого требования целомудрия, от замужних женщин, — таково ли оно по неограниченности, жестокости и неисполнимости, как у нас:

«Если кто путем обета отказал жене в супружеском сожитии, то, по школе Шаммая, его обет допустим на две недели, как после рождения девочки (таким образом, супружеское сожитие разрывается только на 2 недели после родов, а не на 9 месяцев беременности и столько же месяцев кормления, как чудовищно это рекомендовал г. Шарапов в своих рассуждениях о браке); а школа Гиллеля говорит: на одну неделю, как после рождения мальчика, или соответственно дням ее месячного очищения; если обет (=зарок, по капризу или неудовольствию на жену) сделан на больший срок, то он должен развестись с нею и выдать „кетубу“ (сумму денег, условленную на случай развода)… Учащиеся уходят для изучения Торы (Св. Писания) без разрешения жен на тридцать дней, а рабочие на одну неделю» (Талмуд, трактат Кетубот, гл. V).

Сравните, читатель, это правило «жестоковыйных жидов» с правилом милосердых христиан («милосердия двери отверзи»…), по которому жена, брошенная мужем и скрывающимся от нее неизвестно где, должна пять лет ожидать его «милостивого возвращения», и тогда только эта раба — даже не человека, а одного имени, звука человеческого — получает право на замужество. В случае же, если он жену бросил, а живет с любовницей в соседнем городе, не скрывая адреса своего, то эта раба его до самой его могилы, где-нибудь пьяного в канаве, обязана ожидать «милостивого возвращения» к себе с любовными ласками. Но, кажется, даже и гарем распускается «при безвестном отсутствии паши»: неужели же пять лет ожидает знакомого шлепанья его туфель? Так-то, под действием этих наличных и давних законов, и сложилась народная поговорка: «Ноги мои заставлю мыть — и воду эту пить». И еще имеют бесстыдство во всех духовных книжках прописывать: «С пришествием христианства поднялось уважение к женщине». К монахине — да, она — в чине, «игуменья». Но к супруге, к матери — оно пропорционально сброшено в пропасть. Приведу еще пример нежности, внимания и уважения к замужней женщине, взятый в извлечении из «Судебной гинекологии» д-ра В. Мержеевского. СПб, 1878, стр. 49–50:

«Случай 8. Неспособность к супружескому сопряжению (из журнала медицинского совета, N 164, 1848 года, и N 216, 1849 г.). Обстоятельства дела следующие: жена купеческого сына Варвара Ш. поданным прошением в Московскую духовную консисторию заявила, что муж ее со времени его с нею бракосочетания не имел супружеского сношения по неспособности его к этому сношению, и вследствие сего просила о расторжении брака. Муж просительницы при судоговорении сознался (слушайте!), что он действительно со времени вступления в брак не имел с женою супружеского совокупления, по его неспособности, происходящей от какой-либо болезни или от естественного сложения. Медицинская московская контора не сделала никакого решительного заключения по сему делу, не имея к тому необходимых фактов (? — В. Р.). Просительница подтвердила показание мужа и изъявила согласие быть освидетельствованною в девственном состоянии.

Святейший синод, куда поступило дело из консистории, имея в виду, что расторжение брака по неспособности одного из супругов может последовать лишь при удостоверении медицинского начальства в действительности сего недостатка и в том, что этот недостаток последовал еще до брака[18], возвратил это дело в медицинскую контору. Медицинская контора присоединила, что никаких болезненных изменений или недостатков в половых органах Ш-ва не замечено.

Медицинский совет, рассмотрев все отзывы медицинской московской конторы и сообразив оные с обстоятельствами дела, выразил мнение, что для определения способности или неспособности Ш-ва к супружеской жизни, а равно для определения, когда произошло это состояние (?!! — В. Р.), необходимо должно быть освидетельствовано девственное состояние Ш-вой.

Поданным вновь прошением в Московскую духовную консисторию Ш-ва повторила (смотрите отчаяние женщины! — В. Р.) свои жалобы на неспособность мужа и заявила свое желание быть освидетельствованною посредством повивальных бабок. Консистория приступила первоначально к увещеванию супругов посредством духовного лица; но это не принесло никакой пользы; после сего 4 июня 1847 г. оба супруга были приглашены к судоговорению, причем Ш-в показал следующее: с 16 июля 1833 г., т. е. со дня брака, по болезни ли или по естественному сложению он ни разу не мог иметь супружеского сопряжения как следует, хотя по временам являлись пожелания, но эти пожелания скоро проходили, и membrum ослабевал; но вместе с тем, будто бы и со стороны жены не было согласия; полагая, что это происходит от какой-либо болезни, он прибегал к советам врачей и принимал предписываемые средства; но все это ничего не помогло. Ш-ва заявила, что она, по неспособности супруга своего, и до сих пор остается невинною и соглашается, если того потребует начальство, быть в этом освидетельствованною. Вследствие сего духовная консистория три раза требовала от медицинской конторы положительного заключения о способностях к супружескому сожитию Ш-ва; но каждый раз получала ответ, что, за неимением данных для положительного заключения, она такого произвести не может.

После новых прошений и жалоб (слушайте, слушайте истязания!! — В. Р.) Ш-вой дело было вновь рассматриваемо и в консистории, и в Святейшем синоде, а для применения к сему делу постановления медицинского совета медицинская контора неоднократно приступала к освидетельствованию невинности Ш-вой посредством 4 своих членов[19], но каждый раз этого исполнить не могла по причине ее стыдливости; вследствие сего в Святейший синод было подано прошение Ш-вой об освидетельствовании ее посредством привилегированных акушерок, ссылаясь при этом на бывший пример при расторжении брака князя Л. с его женою; в этой просьбе Синодом ей было отказано (слушайте, слушайте!), так как согласие на нее зависит от медицинского начальства. Почему Ш-ва подала прошение к г. министру внутренних дел, прибегая к его защите после 3-летних страданий, которым просит освидетельствовать себя через акушерок, а мужа, как сознавшегося в своей неспособности, освидетельствовать вполне, а не так, как это производила медицинская контора посредством одного лишь осмотра.

Медицинский совет, согласно предложению г. министра внутренних дел, рассмотрев дело и прошение Ш-вой, пришел к следующим выводам: освидетельствования в невинности женщин требуют точных познаний (?!!) как медицинских наук, так и опытности в приемах, что не преподается при обучении повивальных бабок, а лишь усваивается врачами, и то специалистами-акушерами; а потому просьба Ш-вой не может быть уважена и освидетельствование должно производиться в медицинской конторе, по предварительном удостоверении полицейского чиновника в ее личности. Чем это дело окончилось — неизвестно».

Как вам, читатель, нравится эта страница из «истории христианского милосердия»? Один из блестящих преподавателей Московской дух. академии вот-вот почти только что кончил пространное и изящно написанное рассуждение, проводящее сравнение между «языческою и христианскою любовью», как выражена первая в «Симпосионе» Платона и в 13-й гл. 1-го «Послания к Коринфянам ап. Павла»:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится.

Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.

Не радуется неправде, а сорадуется истине.

Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Ученый профессор нашел в этих словах внутренний ритм, — и разлагает его в стихотворение: гимн христианской любви, неслыханной, новой, впервые принесенной на землю в этой красоте выражения, всемирности охвата, небывалой силе полета. «Любовь долготерпит», «все покрывает». Впрочем… я должен спрятаться, как мышь, перед одушевленным профессором. Он мне скажет: «Вот! вот именно! Варвара Ш. и обязана была, по этому завету любви, все покрыть и все перенести в своем муже: он, правда, до женитьбы предан был пороку Онана и впал в мужское бессилие, так что три года только грелся около ее молодого тела, ну, и кой-как раздражал ее. Что делать, любовь вседолготерпит; даже любовь на все надеется, и, может быть, лет через двадцать вернется к нему мужеская сила… Итак, через двадцать лет, может быть, он и достигнет супружеской цели, и даже, может быть, у них родится ребеночек. В предвидении чего ей собственно и отказано было в прошении, столь же мудро, как и человеколюбиво».