Колумбы росские - Евгений Семенович Юнга
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Матросы ринулись к бушприту и мачтам. Предчувствие бури подгоняло служителей.
Грозовые сумерки низко нависли над морем.
Едва маневр был закончен и паруса зарифлены, налетел шквал. Под его напором выгнулись и томительно застонали стеньги. Ветер пронзительно заскулил в оголенном рангоуте. Холодный косой — дождь застучал по дощатой крыше руфа и кожаным сумам с провиантом, заволок горизонт и флагманский бот. Волна за волной с глухим ревом выкатывались из штормовой мглы, шипя вздымались над бушпритом лодии и, разбиваясь о выступ полубака, струились вдоль палубы.
Круто накренясь, лодия взмыла на вершину гребня и тяжело рухнула вниз по откосу волны. Полубак до носовой мачты зарылся в море. Пенистые потоки, опрокидывая людей, стремительно хлынули через борт, выбили дверь руфа, ворвались в него, слизнули с коек вещи офицеров, вынесли их на палубу, швырнули под ноги лейтенанту ковчежец[61] с пожитками иеромонаха и растрепанные книги. Увлекаемый волной голубой квадрат дневника промчался мимо Чирикова. Лейтенант, ахнув, метнулся за тетрадью, но волна, ослепив его брызгами, унесла ее за корму.
Корабль ненадолго обрел равновесие.
С полубака, где укрылись от ветра и брызг промокшие служители, раздалась неистовая ругань. Хмельной иеромонах, высунув из орлопдека[62] взлохмаченную бороду, громогласно слал проклятия непогоде, лишившей его пожитков. Матросы в ужасе внимали неслыханному кощунству попа.
— Укороти язык, преподобный ярыжка! — взревел суеверный Мошков и, столкнув иеромонаха с трапа внутрь помещения, захлопнул крышку люка.
— Кондрат! — позвал лейтенант и, когда мореход приблизился, вполголоса спросил: — Поелику ты был в том вояже к землям Курильским, что ведомо тебе нащет поручения государева?
Мошков насупился.
— Полагаю вояж господ навигаторов бесплодным! — прокричал он сквозь гул шторма. — Не разумея грамоте, не смею привесть подлинных слов инструкции, которую объявил мне господин навигатор Лужин. Токмо скажу, яко памятую: «… ехать до Камчатки и далее, куда указано…»
Разочарованный Чириков прекратил расспросы. Горевать о потере дневника было некогда. Шторм продолжался. Лодия, то взлетая на гребни, то проваливаясь в пропасти меж валами, упрямо ползла вслед за «Фортуной» — навстречу непогоде, к неведомым широтам Восточного океана.
Прихрамывая от удара, нанесенного дубовым ковчежцем, скользя по мокрой палубе, лейтенант пробрался к румпелю и стал возле рулевого.
— Держи гардевинд, Андрей Буш!
Он прислонился к стене руфа и, покачиваясь вместе с ней, навел подзорную трубу на запад, где в дождевой пелене, за неровными зубцами вспененных валов, скрылся гористый берег материка. Там, у изломанной штормом линии горизонта, уменьшаясь с каждым мгновением, черной точкой мелькал среди барашков зыби ковчежец иеромонаха. Над ним кружились любопытные чайки. Голубой квадрат тетради с недочитанным дневником Лужина бесследно исчез. Тайна геодезистов и царя-адмирала сгинула в пучине Ламского моря.
Письмо из Охотска
Миновало двенадцать лет.
Охотский порт в XVIII веке (из книги С. Крашенинникова „Описание Земли Камчатки", изд. 1786▫г.)
Охотский порт в XVIII веке (из книги С. Крашенинникова «Описание Земли Камчатки», изд. 1786 г.)
На исходе ненастной сентябрьской ночи, когда в пелене буса[63], уныло моросящего над Охотским рейдом, возникли призрачные очертания кораблей, из командирской каюты пакетбота «Святый апостол Павел» вышли и остановились у борта два человека. Один из них, — сухощавый великан в затрапезном флотском мундире, — склонясь к спутнику и обратив к нему бритое моложавое лицо, тихо сказал:
— Зрите пред собою, досточтимый Федор Иванович, экспедичную эшквадру: подобный нашему кораблю флагманский пакетбот «Святый апостол Петр», с коим назначено сообща плыть для отыскания северо-западных берегов американских; неподалеку от него дубель-шлюп «Надежда», а ближе к устью галиот «Охотск» с провиантом для экспедиции.
Тот, кого моряк назвал Федором Ивановичем, низенький — до плеча собеседнику — старик с изуродованным носом и выцветшей бородой, спадающей на впалую грудь, едва прикрытую грязным рубищем, взволнованно прошептал:
— О том радуюсь, любезный господин капитан Чириков, что не угас дух Петров в мореплавателях наших, и штандарт[64] Российский поднят на Восточном океане с честью, яко и на Балтикуме. Плывите с благополучием умножать славу людей росских.
Он трижды перекрестил Чирикова и направился к трапу.
— Боцман… Сидор Савельев… — негромко позвал капитан.
Из груды спящих у мачты служителей мгновенно поднялся рослый моряк.
— Звали, высокоблагородный господин Алексей Ильич? — густым басом осведомился он.
Чириков приложил палец к губам.
— Не шуми, Сидор Савельев… Доставь гостя на сушу и без промедления возвращайся.
Боцман, подойдя к старику, вдруг отшатнулся.
— Рваный ноздри! — изумляясь, глухо воскликнул он, приметив след клещей палача на лице незнакомца. — Варнак[65] охотский!
Старик резко нахлобучил на глаза шапку и, кивнув Чирикову, спустился в привязанную к бортлееру[66] лодку.
— Кто б ни был сей гость, об нем помалкивай, слышишь, Сидор Савельев? — спокойно предупредил капитан. — Ступай.
Боцман молча полез за борт.
Лодка выплыла из-за кормы корабля и, превратись в черное пятнышко, вскоре слилась с дождевой мутью на рейде.
Чириков вернулся в каюту и, подсев к столику, — на нем белел наполовину исписанный лист бумаги, торчало из пузырька с чернилами хвостатое перо, чадила нагоревшим фитилем свеча в шандале, — перечел недоконченное письмо:
«Любезный друг Алексей Иванович. Не посетуй на долгое молчание мое. Прошлыя годы столь испытать довелось, что не до оказий[67] было. О тягостях наших знайт леса сибирския да реки таежный с тропами звериными. Немало корабельных припасов на себе волокли, а в многия дни падаль и коренья всякия ели. И не то было в тягость, что ходили мы босыми, строились на пустом месте, и все до угольев для кузнечных поделков и кокоры для кораблей сами делали, соль варили и смолу. Иныя трудности лбом прошибали, ибо немало пройдох, кои тщатся свою карьеру творить на несчастьи других, облыжно порочили экспедицию пред Сенатом и Адмиралтейц-Коллегиею: будто экспедиция напросилась ехать в Сибирь для наполнения своего кармана, и что от нее доселе приращения не учинено, да и впредь не надеется быть кроме великих казенных убытков; будто командующий наш вместо служения государственнаго погряз в корчемстве[68] табачном и винном.
Все сие враки, об чем и отписал я, когда господа Адмиралтейц-Коллегия приговорили мне рассмотреть жалобы кляузников на капитан-командора. Вины за господином Берингом не вижу, кроме напраснаго добросердечия к подчиненным служителям, особливо к офицерам экспедичным. То — свойство его натуры, а корабельное искусство, коим в должной мере обладает он, заслоняется, яко
