Нулевая долгота - Валерий Рогов

Книгой о Сталине Ветлугин зачитался. Его поколение, как говорится, детей войны, довольно противоречиво относилось к «вождю всех народов», пережив в юности потрясение при разоблачении его культа. Святая вера рушилась, как горы при землетрясении, огнедышащая лава фактов выжигала всю незыблемость мировосприятия. Возник один удушающий вопрос: зачем  т а к-т о  было?.. Шли годы, потрясение врачевалось, а пустота, возникшая в душах, росла. Вернее, не пустота, а то отсечение души, которое никак не восстанавливалось. Но все-таки потихоньку утверждалась объективность восприятия исторической правды: мол, таково было  т о  время,  т а  эпоха, и не судить им надо, а знать, чтобы худшее не повторилось. А потому упрямее возникало желание понять и постичь, не забывая ничего, — ни собственных слез, когда не мыслилось будущее  б е з  н е г о; ни мучительных состраданий к тем, кто безвинно погибал на Соловках и Колыме; ни истовой святости в битве с фашизмом под  е г о  верховной рукой. И потому нетерпение  з н а т ь  о нем, о той эпохе, о тех людях, по крайней мере, в его поколении становилось по мере взросления и возмужания неудержимее.

Полковник Ситон, отмечал Ветлугин, с удивительной военной прямотой и ясностью, не игнорируя никаких фактов и факторов, излагал начальные дни гитлеровского вторжения в СССР без каких-либо нюансов, тем более догадок, а с редкой способностью к холодной исторической объективности. Каждая фраза будила воображение, выстраивая зрительный ряд, как в кинохронике. Ему очень захотелось прочесть всю книгу. Он взглянул на Взорова и Дарлингтона, те уютно утопали в креслах, улыбчиво-довольные друг другом. Джон продолжал шутить:

— Хороший, Федор, вопрос о Григиншоу. С весны он ведь у нас в лордах! Чему ты удивлен? А-а, понимаю тебя. Еще бы! Бывший котельщик, так и не избавившийся от своего кокни[11], теперь заседает с фамильными пэрами. — Дарлингтон весело смеялся. — А ведь он клялся, что не примет королевское выдвижение. Но слаб человек перед соблазнами, Федор, слаб… Я как-то встретил Григиншоу и спрашиваю: ваше достоинство, как, мол, дела? Какие законы утверждаете? Мол, слышал, что чуть ли не самый примерный лорд — на все заседания являетесь? А он мне шепчет: брось ты, Джон, вечно подшучивать. Я, говорит, сюда, знаешь, зачем хожу? Чтобы гонорар за присутствие получать! — Дарлингтон хохотал, смеялись и Взоров с Ветлугиным. — Я, говорит, приду сюда, в книге у клерка свою закорючку поставлю, двенадцать фунтов в карман — и домой. Тут, говорит, все так делают. А что, оправдывался, чем на неудобной скамье дремать, лучше у себя в кресле прикорну.

— Значит, только за двенадцатью фунтами является лорд Григиншоу? — уточнил, смеясь, Взоров.

— Думаю, что говорит правду, — подтвердил Дарлингтон. И продолжал: — Ну я расспрашиваю дальше: мол, ваше достоинство, это ведь все же законодательная палата, разве так можно? А-а, отвечает, брось ты, Джон, умничать, лучше сам не отказывайся от лордства, когда королева предложит. Тут, шепчет, лучшее в Англии пиво, вместе и попьем. И, говорит, дешевле, чем в пивных. Так-то вот, дорогой Федор, подкупают и приспосабливают наших бывших боевых лидеров, — закончил, вздохнув, Дарлингтон.

— Ты же любишь хорошее пиво, Джон, — наконец-то поддел и Взоров.

— Да, конечно, — согласился тот и, помрачнев, добавил: — Нет, Федор, перерождаться не намерен. Не рассчитывай, такого не случится.

— Ну-у, видно, заждались! — воскликнула вошедшая Эвелин. — Джон, налей-ка мне стакан пива. — Она сделала два больших глотка. — Федор, забыла тебя спросить: почему не взял с собой Лину?

— Так получилось, — потупился тот.

— Жаль, я по ней соскучилась. Ты можешь ей от нас позвонить. Помнишь код Москвы?

— Не обязательно, Эвелин.

— Ну, как хочешь. — Она допила пиво и как бы освободилась для вопросов: — Скажи мне, Москву все строите, строите и все коробки, коробки? Неужели у ваших архитекторов нет фантазии? Разве так можно?

— Они хотят досрочно решить жилищную проблему. Так ведь, Федор? — перебил Джон с едва уловимой иронией, но с безусловной мужской солидарностью.

— Я не об этом, Джон! — Эвелин загорелась страстью. — Это все правильно! Надо строить. Но вопрос всегда — как? Социализм, ты же знаешь, все может! Так зачем же брать худшие образцы Запада? — И к Взорову: — Ответь мне, Федор, почему вы так жестоки к своему прошлому? — Взоров не успел даже сообразить, что отвечать, — Эвелин не останавливалась: — Я впервые увидела Москву в тридцать шестом, когда приехала с делегацией молодых коммунистов. Какой это был прекрасный город! Что от него осталось? Но каждый раз, как я приезжаю с Джоном в последние годы, ко мне обязательно обращаются с вопросом: подтвердите, мол, что Москва хорошеет. Да нет же!

— Ну вот, Эвелин, ты ругаешь город, в котором живут наши друзья, — нарочито осуждающе заметил Дарлингтон. И засмеявшись, шутливо предложил: — Давай лучше все вместе поругаем твой Манчестер, а?

Но она не обратила на его слова никакого внимания.

— Послушай, Федор, можешь ты мне объяснить такой факт? Меня три раза возили по вашей Профсоюзной улице: ах, какое грандиозное строительство! Но вот факт: стоит между этих громадных невыразительных коробок маленькая церквушка. Совсем разрушенная! И никого это не волнует. Почему? Я девять лет уже это вижу.

— Придется подавать депутатский запрос, — виновато улыбнулся Взоров. В общем, ему было стыдно, хотя никакого отношения к этому он не имел и никак не мог повлиять на деятельность Моссовета.

— И начни его так, — шутливо подсказал Дарлингтон: — английская домохозяйка возмущена…

— Ах! — воскликнула Эвелин. — Домохозяйка совсем и забыла о своих обязанностях. Идемте-ка быстрее к столу. Я заранее извиняюсь, — заговорила она, — мы с Джоном привыкли к простой пище. Никаких изысканностей.

— Так и должно быть у настоящих англичан, — поддержал Взоров, зная, что Эвелин, как всякая хозяйка, волнуется, приглашая к столу.

После ужина, который они запивали пивом, хотя на столе чернела, как бомба, бутыль бургундского вина, Эвелин увлекла всех в свой «зимний сад» — так она называла стеклянный домик, построенный перед окнами на лужайке. Привязанность англичан к клочку живой природы удивительна. Перед каждым домом обязательно существует пространство с деревьями, цветами или ровным травяным газоном, даже перед многоэтажными жилыми корпусами, не говоря уж о небольших коттеджах, из которых больше чем на три четверти состоят английские города. И эти фасадные лужайки в многоэтажных домах являются принадлежностью тех, кто живет на первых этажах, точнее, как бы частью первоэтажных квартир, которые по английским понятиям и по этой причине считаются лучшими и, естественно, более дорогими.

В осенней теми стеклянный домик сказочно сиял дневным светом, и они прямо из гостиной — среднее «окно» оказалось дверью — спустились по железным ступенькам на землю, и по чугунным плитам, составляющим маленькую дорожку, вошли в крошечное горделивое царство цветущих роз. Розы были слабостью Эвелин. Вчетвером они только и помещались в этом жарком и слепящем домике, и Эвелин, сияя глазами и, пожалуй, каждой морщинкой, восторженно объясняла Взорову, бывшему рядом, как она решилась сделать «зимний сад», как все это не просто и как много надо знать, но она счастлива.

— Можно сказать, — призналась она, стеснительно улыбаясь, — только в старости осуществила свою девичью мечту…

Они быстро покинули красочное разноцветье «зимнего сада» — очень уж там оказалось душно, но не сразу возвратились в квартиру, а постояли на свежем холодном воздухе, глядя с удивлением в близкое звездное небо. Чернь была так близка и прозрачна, а потому, будто сквозь увеличительное стекло, приблизился льдистый купол с созвездиями, более того, мерцающе угадывалась бледная, частая, как бы молекулярная, звездная пыль немыслимо далеких пределов. Каждый из них при этом долгом молчаливом взгляде в запредельные дали почему-то подумал об одном и том же, о глубоко запрятанном, что редко произносится вслух, — о неизбежности смерти, даже сравнительно молодой Ветлугин.

Взоров боялся очередной ночи. Он долго не отпускал Ветлугина, расспрашивал об изменившейся политической ситуации в стране, что почувствовал в разговоре с Дарлингтоном. Умница Эвелин отвлекла Ветлугина рассказом о многообразии и прихотливости роз, а также о птицах, которых тоже очень любила, и они с Джоном получили возможность вновь удалиться в кабинет для откровенного обмена мнениями.

Тема казалась обширной — о меняющемся мире, о том, что экономическая конъюнктура резко ухудшается, хотя пока заметны довольно неясные признаки; о том, что грядет массовая безработица, пожалуй, непредсказуемых размеров, хотя об этом мало кто всерьез думает; и еще о том, что, по всей вероятности, скоро состоятся выборы и к власти вернутся консерваторы.